Бокор. Кимбандейро. Ее хозяин подземелья. Владыка палат из грязи. Повинуюсь тебе, Легба до Мива, покровитель зеркал. Повинуюсь и откликаюсь, пусть язык мой нем, глаза слепы и в руке моей нож — я вижу тебя и отвечаю тебе, я исполню волю твою и умру во второй раз, когда не буду тебе нужна.
Могучая, словно сама смерть, рука вцепляется Кэт в холку, в то самое место между шеей и спиной, где у женщин в годах вырастает «вдовий горб», знак прожитых лет и неизжитых печалей. Там, где жесткая львиная грива щекочет нежную голую кожу, а мощная звериная шея переходит в хрупкие женские плечи. У той, чьи веки сшиты суровой нитью, а уста запечатаны могильной землей, у демона-людоеда по имени Китти.
— Де-е-евочка, де-е-евочка, — рокочет любимый, прекрасный, единственно желанный голос, — выплюни уже эту гадость…
У Китти отбирают нож, острие подцепляет нитку и все та же рука, упоительно пахнущая кровью и потрохами, причиняя такую правильную, долгожданную боль, вытягивает нитку. Рот ноет, точно полузаживший шрам. Демон раззявливает пасть, выхаркивая землю, траву, мертвых червей, весь холод и черноту нижнего замка Безвременья. Любимый голос посмеивается, любимые руки похлопывают по спине, по-хозяйски оглаживают плечи и голую грудь. У демоницы от счастья подгибаются ноги.
— А теперь освободим глазки… — мурлычет хозяин.
Китти невольно дергается и скулит, когда лезвие ножа касается века.
— И не спорь со мной, животное. — Это не гневный окрик, а всего лишь мягкое предупреждение, но и его достаточно, чтобы львиноголовый демон Ламашту, жравший людей десятками, испуганно замер и позволил ножу орудовать возле самых глазных яблок. — Можешь открывать.
Господин позволяет взглянуть на него! Китти смотрит, жмурясь, будто от солнца, бьющего в лицо. Больше всего хозяин похож на кровавый рассвет за пеленой дыма: алый абрис дымных клубов складывается в зыбкий силуэт — крутые рога, огненные крылья. И сквозь горчащую тьму — нестерпимо яркие глаза.
Ламашту, ослабев, падает на колени, утыкается мордой в мягкую могильную землю, в сантиметрах от копыт, твердых, как корни гор, и горячих, как лава, каменная кровь. Китти придется постараться, чтобы сдержать себя, чтобы не коснуться их. Она простирается в жесте полного подчинения: руки раскинуты крестом, лоб, нос и даже губы вжаты в землю у ног господина и повелителя. Демоница знает точно: он, ее хозяин, никуда не уходил, не отпускал ее — господин всегда был здесь, в ней, прорастая насквозь отравной и чужой, но всепоглощающей жаждой.
Крови в жилах так много, она перемещается толчками, давя и распирая стенки сосудов, шумит в ушах, вламывается в мозг с силой морского прибоя. Не только кровь разрывает тело Китти: господин тянет Ламашту в одну сторону, сестра — в другую. Сестра ее любит, но морит голодом. Хозяин — всего лишь использует, но кормит до отвала. Надо выбирать — любовь или сытость. Ничего сложного, люди все время делают этот выбор, рассказывают о нем, поют и плачут. Однако демоны вроде Ламашту — не люди. И не боги. И не подчиняются ничьим законам, кроме законов собственного сердца. А ведь помимо сердца у нее есть плоть, жаждущая и алчущая. Вот почему выбор — это так тяжело.
Демоница выпрямляет спину, запрокидывает башку и воет — тоскливо, на длинном, длинном выдохе.
— Хочешь есть, девочка? — спрашивает рогатый властелин ее жажды, а через жажду — и всей ее плоти. — Я могу насытить тебя на столетия вперед, только попроси меня… хорошенько попроси!
Весь он как одно долгое движение — тянет из Китти жилы, наматывает на темную ладонь с красными полосами света вдоль фаланг, наматывает — и снова тянет.
Хищные лозы желания ползут глубоко внутри и под их легкими касаниями сжимаются желудок, печень, матка. Кровь пенится, обваривая сердце и легкие, кипит и обжигает тело изнутри. У Ламашту нет сил сопротивляться собственному огню. Она подчинится. Она предаст сестру.
— Великая дочь Небес, мучающая детей,
Ее рука — сеть, ее объятия — смерть,
Она жестока, неистова, зла, хищна,
Сбежавшая воровка, дочь Небес,
Она прикасается к животам рожающих женщин,
Она вытаскивает ребенка из женского чрева.
Дочь Небес — единственная из богов, своих собратьев,
Не имеет собственного ребенка…[121] —
тихо напевает хозяин в самое ухо Китти.
Ламашту снова воет, вой переходит в скулеж, в щенячье хныканье.
— П… по… мо… ги…
— Я помогу, помогу, маленькая, — шепчет голос, от которого оживают волоски на коже запястий, жаркая волна поднимается к плечам, вздыбливает шерсть на загривке, и вот уже вся грива Китти колышется, словно у четвертой горгоны,[122] отливая багрянцем в свете глаз господина. — Когда ты заберешь ее ребенка и принесешь мне. Вот тогда ты получишь столько крови, сколько захочешь — любой крови, людской, божьей, демонской. — Короткий жестокий смешок и снова шепот: — У твоих братьев на диво вкусная кровь. Сытная, сладкая. А какое у них мясо… Амброзия, пища богов.
— За… чем… тебе… ре… бе… нок… — рвано выдыхает Китти своей непригодной для человеческой речи пастью.
— А это уж мое дело, животное.
Господин сердится. «Девочка» говорит он ей, когда просит, уговаривает, лжет. «Животное» — когда отказывает, злится, пытает. И этот дикий, пронзительный взгляд, весь — желание и голод. Такой же, как внутри у Китти. Нет, сильнее, намного сильнее. Ведь Китти свободней своего хозяина. Она может выбирать между любовью и сытостью, между верностью и страхом, между мольбой и дракой, между смертью и не-жизнью. У хозяина и того нет.
— Не… уби… вай… ее.
— Ее убью не я. — Голос у него такой странный. Должен быть злым, но не злой. Скорее печальный. Бесконечно печальный и… добрый. Ангельский.
Китти смотрит на господина своего, пытаясь вложить во взгляд все, что есть у нее — преданность, и тоску, и нежность. Пусть хозяин поймет, хоть на секунду поймет: защита, месть, утоление голода и жажды — ничто по сравнению с тем, что он дает ей, нашептывая на ухо, лаская словами, обжигая ноздри запахом крови и сырого мяса, исходящим от темной ладони.
— Ха… бо… рим.
— Что тебе, малышка? — улыбается господин и протягивает руку — потрепать ее по гриве, будто она собака. Она слегка прикусывает мякоть большого пальца — зубами огромными и острыми, точно ножи, способными оставить не только в мясе, но и в кости раны глубже огнестрельных. Прикусывает и держит осторожно, касаясь подушечки пальца шершавым языком.
— Щекотно! — смеется хозяин. Он больше не сердится. Она не будет его злить. Просто принесет то, что нужно господину — новорожденное дитя своей сестры, своей второй половины. Отродье того демона, что вздумал вести свою собственную игру с господином. С князем мира сего.
