— Чушь, — перебил Роарк.
— Нет, это правда.
— Зачем ты, ради всех чертей, изнасиловал свою собственную сестру перед тем, как… перед тем…
— Потому что мог. Я мог сделать все. Меня возбудила власть, кровь, ровным голосом ответил мальчик.
— А мать, о Господи? Пацан, чем ты вырвал у нее сердце — голыми руками?
— И ножом, — добавил мальчик.
— Последний вопрос. Зачем ты пырнул отца не один раз, а шесть?
— Пятнадцать, — сказал мальчик. — Я его ткнул ножом пятнадцать раз.
— Лента — это чушь, правда, сынок? Ты хотел найти способ, чтобы тебя поймали и чтобы кто-то тебя выслушал. Не поймай я тебя сегодня, ты бы нашел способ, чтобы тебя поймали.
Пол Уэйнрайт попытался рассмеяться, но вышел только сухой, душащий звук.
— Твою сестру никто не насиловал, Пол, и никто не вырывал сердце у матери, но" ты прав. Твоего отца пырнули пятнадцать раз.
— Я их убил, — сказал Пол, и голос его сел. — И почти смог удрать.
— Не-а, — мотнул головой Роарк. — Ничто в твоей жизни не похоже на пацана на ленте или на то, что случилось в комнате. Хочешь знать, как я себе это представляю?
— Нет.
— Я все равно расскажу. Ты тогда вернулся вечером в понедельник с бейсбола. Дома был только отец. Он тебе сказал что-то вроде: "Пойдем к тебе в комнату, я хочу тебе кое-что сказать". У тебя было хорошее чувство, ты подумал, что это что-то хорошее — или что-то плохое, кто знает. Ты поднялся наверх, и открыл дверь, и увидел, что он сделал с твоей матерью и сестрой. Ты озверел от страха и злости. Ударил его лампой, а когда он упал, ты выхватил у него из руки нож и стал его пырять — по разу за каждый год твоей жизни.
— Фальшивый потолок в шкафу, — попытался сказать мальчик. — Он у меня занял…
— Черт, но ведь ты же ребенок! У моей дочери был тайный уголок в буфете. Ты туда, наверное, лазил годами, прятался, подглядывая за сестрой.
Пол начал вставать.
— Сядь, сынок, — сказал Роарк. — И не вставай, пока я не получу еще кое-какие ответы. Я понимаю, почему ты убил отца. Он уже два года навещал психиатра в Шарлотте. Достаточно, чтобы видеть, что он в том состоянии, когда ему нужна помощь. Между нами и без протокола я тебе скажу, что ты можешь найти адвоката и отсудить у этого психиатра чертову уйму денег за то, что он это прохлопал.
— Я их убил, — повторил мальчик.
— Зачем? Это я спрашиваю, зачем ты туда забрался? Зачем записал эту ленту? Зачем тебе надо, чтобы мы думали, будто это ты убил их всех?
Мальчика трясло.
— Это я их убил, — повторил он.
— Спокойней, сынок. Тебе холодно?
Пол покачал головой.
— Дай-ка я попробую, — сказал Роарк. — Мой отец все еще жив, и у меня есть дети. Ты хотел защитить имя своего отца.
— Я должен был понять, что это будет, — тихо сказал Пол. — Мелочи, которые он говорил, делал. Злоба, слезы. Я должен был увидеть. Мать и сестра тоже должны были, но они не такие… они не были такие…
— Сообразительные, как ты, — закончил Роарк. — Это твоя вина, что они убиты, потому что ты умнее и должен был его остановить?
Пол ничего не сказал. Он обхватил себя руками и начал раскачиваться в пробивающемся через шторы свете.
— А не его ли это вина, не твоего отца?
— Он был болен. Кто-то должен был ему помочь. Он был хороший муж и хороший папа.
— Это уже не моя епархия, — сказал Роарк. — Я только попробую, а потом отдам это дело профессионалам. Ты убил только одного человека, твоего отца, который убил твою мать и сестру и пытался убить тебя. За то, что сделал он, ты не отвечаешь. Ты не мог ничего сделать, чтобы его остановить, потому что никак не мог предсказать, что он совсем обезумеет. Очень многие ходят к психиатрам и ведут себя необычно. Я сам годами ходил к психиатру, орал на свою семью и вел себя — извини за выражение — как мудак.
Мальчик все качался, ничего не слыша. Роарк видал такие случаи. Он встал с кресла, подошел к мальчику и посмотрел на него. Снял куртку и надел ее на дрожащие плечи мальчика, хотя в комнате было тепло и душновато.
— Пойдем, — сказал полисмен, помогая мальчику встать и засовывая магнитофон в карман.
С Полом не было хлопот. Они прошли мимо двух зеленых мусорных пакетов.
— Я только думал… — начал Пол и оглядел комнату. — Я только думал, повторил он, глядя в резкие ирландские черты полисмена и стараясь выговорить сквозь слезы, — что есть такие вещи… такие вещи, которые должны оставаться…
И полисмен закончил его фразу, обняв мальчика за плечи:
— Скрытыми.
Иные выходят, вырываются, говорят с нею. Иные остаются, прячутся где-то там, в сознании, — как она сама прячется. Жалко, не выходят, — Джейни бы их поубивала. Может, она и тех убьет, кто смеет говорить, вот как сейчас. Может, ЕЕ убьет, — себя? Если посмеют, ежели подберутся поближе, станут опять обижать ее своими словечками. Сожмись в комок, дальше уйди, в себя, в самый темный угол забейся. Жди. Гляди.
"Хреноватенько, Джейни. Плохо сегодня себя вела. Плохо, плохо. А теперь — давай, миленькая, расплачивайся". — И нож, ножичек-то — взад и вперед по запястью.
Джейни не больно, нет. Смотрит, а бороздки ножа — кожу дерут, кровь проливают, а боли нет — нетушки, боль — не ей за боль отвечать. И как вела себя — не жалеет, горько только, что Тейтум, праведница, ее накрыла.
Ну, ясно, узнала Тейтум, она всегда узнает. Все они узнают… время от времени.
Нож выпадает из руки — прямо на пол, а Тейтум не подняла, не прогнулась, что ли, а может — решила, что с нее хватит, наказала — и ладно.
Джейни пялится на платье, новенькое, только-для-воскресной-школы, а в груди уже туго, быстро грудь-то наливается, а кровь на зеленом силоне жуть до чего темная. Снежинки падают, с чего это ветер поднялся, несет их, кружит, и летят белые звездочки в разбитое кухонное окно, прямо на подоконник каменный, растресканный, и на черные поленья заднего двора, и мяконько так — оседают на Джейниных туфельках из прессованной черной кожи.
Тина пришла — объявилась. Переминается с ноги на ногу, как лягушонок, что пытается удержаться у кувшинки на листе. Смотрит, как тают снежинки. "Дже-е-йни, ты гля-янь. Правда, хорошенькие? Маме бы понравились, и Бо тоже". Любопытство исчезает быстро — так, как и возникло. "Давай рисовать? У меня краски новые, целая коробка". И потом — ласково, она всегда так, "Давай я с тобой поделюсь?"
Малолетка. Джейни ее презирает, соплячку, ни черта на свете не видит, кроме того, чего ей сейчас хочется. Джейни обхватывает себя руками, крепко, туго. Малышка — это уже из новеньких, раздражает, сил нет. Джейни передергивается от холода, веющего из разбитого окна. Злость снова нарастает. Ей что, заняться нечем, только беспокоиться о ребенке, хнычущем насчет порисовать?
