— Сегодня ты, о смерть, — прошептал он так тихо, что не услышал собственного голоса, — сама умрешь.[52]
Луис ступил на перила, воздел руки к небу и спустился к тем, кто ждал его.
Сейчас осень 1989 года. Совсем недавно я предложил свой роман «Утеха падали» для экранизации одной кино- и телекомпании. Хотелось попробовать на зубок ремесло сценариста — а вдруг из меня выйдет еще один Бен Хект.[53]
— Ладно, — сказали продюсеры. — Только давайте сперва посмотрим, как вы справитесь с получасовым эпизодом для телесериала.
Я никогда раньше не писал ни пьес, ни сценариев, но ведь я родился и вырос во второй половине XX века и потому ощущаю себя так, словно прожил большую часть жизни в кино. В писательских кругах ходят разные страшилки про работу в этой весьма своеобразной среде: якобы там постоянно требуют все переделать из-за какой-нибудь ерунды; у подружки продюсера вдруг появляется «светлая» идея, и твой сценарий уродуют почем зря; они не очень-то жалуют писателей в принципе («Слышала про ту польскую старлетку, которая недавно приехала в Голливуд? Чтобы пробиться, ей пришлось спать с писателями! Вот ужас-то!»); приходится идти на бесконечные уступки из-за сокращения бюджета, или предполагаемых запросов рынка, или чьей-то причуды… да из-за чего угодно. Словом, чего только не рассказывают.
Но, как ни забавно, первый мой сценарный опыт получился довольно приятным и интересным. Переписать просили не очень много, да и поправки пошли тексту на пользу. Я имел дело с профессионалами, а работа с ними всегда доставляет мне удовольствие, будь они хоть плотники, хоть продюсеры. Конечно же, литературный агент уверял, что дело в простом везении: именно эта студия оказалась приличной, но уж следующая точно сведет меня в могилу. Мой агент настоящий джентльмен, и притом друг, и потакает мне во всем, но я-то знаю — в глубине души он надеется, что я брошу эту затею, пока не попал впросак.
Ну, может, и так. Вот только напишу для еще одного телешоу — и брошу. Ну и еще один фильм. Маленький какой-нибудь фильмик… ну и, возможно, мини-сериал часов на двадцать. А уж потом…
А пока суд да дело, вдруг вам будет интересно посмотреть, как я адаптировал для телевидения «Метастаз». Сценарии — не самое легкое и не самое увлекательное чтение, так что, если вы пропустите эту часть сборника, я не обижусь.
Но если все же возьметесь читать, возможно, вам будет интересно также узнать, какие ограничения накладывает на работу писателя производство малобюджетного телесериала.
Во-первых, не больше двадцати двух — двадцати трех страниц, чтобы уложиться в получасовой формат. В среднем получается одна страница на минуту эфирного времени, а оставшиеся семь-восемь минут тратятся на какую-нибудь рекламную белиберду, из-за которой многие из нас и не смотрят такие сериалы.
Во-вторых, как вы наверняка знаете, самые «захватывающие» моменты должны идти аккурат перед перерывом на эту самую рекламу (им чихать, что будет происходить в последние несколько минут фильма, главное — чтобы вы досмотрели до последнего перерыва, остальное уже неважно).
В-третьих, из-за бюджетных ограничений в этом эпизоде могло быть только три-четыре персонажа — по крайней мере, с репликами. Никаких натурных съемок (правда, режиссер захотел съемку в автомобиле в самом начале). Только два интерьера, которые легко было бы смонтировать. Спецэффекты по минимуму: один или два визуальных эффекта, несколько секунд простой анимации и кто-нибудь в костюме или в маске монстра.
В-четвертых, они захотели изменить название. «Метастаз» не годился. Они боялись, что, прочитав такое зловещее, болезненное слово, зрители тут же переключат канал.
В-пятых, одна шишка решила, что нужно вообще выкинуть из сюжета раковых вампиров. Ну слушайте, должен же быть какой-то предел. Я увещевал. Приводил логические аргументы. Напоминал, что именно из-за этой идеи они и купили права на рассказ. Потом вдохнул поглубже, посинел от натуги, затопал ногами по линолеуму и пригрозил завалить их по факсу тонной дурацких писем, если мне не разрешат оставить ракового вампира. Они уступили.
Ну, там еще много чего было, но, думаю, суть вы уловили. Передо мной встал вопрос: смогу ли я сохранить суть рассказа, выбросив по вышеупомянутым причинам чуть ли не все основные элементы сюжета, композиции, добрую половину героев и фактуру?
Задачка трудная, но интересная. Я пишу это вступление, а студия как раз заканчивает съемки «Жертвоприношения». Понятия не имею, когда смогу его увидеть. Не знаю, каких взяли актеров. И могу только догадываться, какие изменения внесли по ходу съемок. Если вам интересно, эпизод войдет в состав сериала под названием «Монстры», его покажут где-нибудь между одиннадцатью ночи и четырьмя утра по большинству местных каналов. Одному Господу Богу известно, где и в какое время он будет идти, когда эта книга попадет вам в руки.
Любопытно было бы узнать, как вам эта переделка.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ Выход из затемнения 1. Нат. Машина. Ночь
Эпизод открывается последовательно смонтированными кадрами: сверхкрупный план — стеклоочиститель смахивает с лобового стекала дождевые капли; крупный план Луиса — привлекательный молодой человек, небритый, в данную минуту очень взволнован, напряженно вглядывается вперед, щурится от света встречных фар; совершенно очевидно, что он чем-то расстроен. Неожиданная вспышка света, слишком яркая для встречной машины; визг тормозов, скрежет металла… Глазами героя мы видим, как все вращается, переворачивается, сияние становится ярче, звук удара, вселенная наполняется нарастающим шумом и движущимся светом.
Наплыв 2. Инт. Больничная палата. День
Рассеянный свет, затем изображение фокусируется, и мы видим, что это фонарик, который держит в руке доктор Хаббард, добродушный пожилой мужчина в белом халате поверх костюма.
Д о к т о р Х а б б а р д. Луис? Луис, ты меня слышишь? Луис?
Луис пытается поднять голову, но врач останавливает его.
Тихо, тихо, Луис. Не двигайся. Ты понимаешь, где ты?
Голова у Луиса вся в бинтах. Он стонет, пытается поднять руки и замирает, смотрит на браслет с собственным именем, на иглу капельницы, торчащую из левого запястья, на больничную пижаму, с изумлением оглядывается вокруг. Он вертит головой очень медленно, совершенно очевидно — ему невероятно больно. Сощурившись, смотрит на доктора.
