А Кёртис, когда дезертировал, получил сразу 1500, и с прежними у него зашкалило за красный цвет. Мне тогда пришлось, как его заместителю, заканчивать рейд за него. Он такой большой и сильный, высокий, мускулистый, сломался на первой же деревне. Это произошло как раз здесь, десять лет назад. Эти места мы прошли день назад и теперь забираемся ещё выше в горы.
Наконец мы вышли на уступ, где проведём ночь. Если бы не запах драконьего дерьма, то обстановка была бы вполне романтичная. Кёртис уже не дуется на меня. Посматривает на меня искоса. Я делаю вид, что не замечаю его взглядов. Не хочу смущать его. Он рассказывает мне о правилах в приюте преступников, как они себя называют.
— Ты, главное, там смотри, делай как все, — говорит он.
Об этом я и сама бы догадалась, умник, но я молчу. Сосредоточенно жую сушёные яблоки. Еду нести сюда тяжело. Поэтому Кётрис сказал мне купить сушёных яблок. Я взяла на себя и на него, дольки тонкие и лёгкие. Положишь её на язык, и она постепенно набирает влагу. Из жёсткой становится мягкой, чуть скользкой. Теперь её можно разжевать медленно, с чувством, с толком, с расстановкой. Кёртис знает, где набрать воды. Родник заботливо закрыт крышей, понятно от чего, от драконьего дерьма. Кёртис наливает мне в кружку воды, и мы чокаемся с ним без тоста, хотя какой тост, мы же пьём воду! Он знает, зачем я здесь, и понимающе смотрит на мой рюкзак.
— Тебе выделят бочку.
— Мне одной? — спрашиваю я.
— Конечно, одной.
Я киваю.
— Всё делать должна ты сама.
Я опять киваю, понятно, что сама, кто ж за меня будет это делать.
— Уксус будешь менять раз в неделю. Внизу бочки вынешь затычку, спустишь отработанный, вытащишь его вёдрами и выльешь на болота. А, понятно, — подумала я, почему болота внизу мёртвые. Ни травинки, ни кустика, ни чахлого кустарничка, зато насекомых полно, как накрытый стол для них. Особенно много падальщиков. Пир. Шведский стол. И кислый запах. Как будто на овощебазе, в цехе квашения капусты. Наш разговор не портит нам аппетита, и нас не посадят за него. На равнине нас бы сразу забрали. И там, в долине, мы не стали бы обсуждать такие вопросы. Молчим. Это меня как раз не тяготит. Я могу молчать. В основном всё всегда происходит у меня в голове. Здесь холодно. Но костёр зажигать нельзя, потому что ночью у драконов самый гон. Если развести на плато костёр, то они слетятся как бабочки на свечу. А так они летают, шелестя крыльями, мимо нас в темноте. Мы с Кёртисом смотрим на них, прислонившись к каменной груди горы.
Два огромных самца разогнали молодых, и те прилепились к уступам пониже нашего и наблюдают, как и мы, за исходом поединка. Матёрые сражаются за самку. Она, толстая вонючая сука, трепыхая крыльями, кокетливо болтается в воздухе, распространяя вокруг соблазнительный запах, — для них, конечно. Неповоротливые самцы сшиблись в воздухе. Который помоложе, с синими пятнами на спине, упал к подножию горы. Самка полетела за победителем, они устроились повыше и всю ночь не давали нам спать, я, по правде, и в тишине не заснула бы, а так приходится слушать томное уханье. Гулили приблизительно как голуби, огромные, гигантские, колоссальные вонючие голуби, бились крыльями, потом полчаса тишины — и по новой, и так всю эту страстную, благоухающую помётом ночь.
Мы с Кёртисом потеснее прижались друг к другу для тепла, не испытывая никаких нежных чувств. Когда обстоятельства вынуждают двоих приближаться друг к другу слишком интимно, то после этого они или становятся друзьями, или больше не хотят друг друга видеть. Иногда сцепишься с кем-нибудь сильно, до крови, выяснишь границы, откроешь своё сердце, и после хорошей драки вы становитесь близкими друзьями, а бывает, поговоришь откровенно с лучшей подругой — и на другой день вы враги. У нас с Кёртисом особый случай. Мы никогда с ним больше не будем друзьями, но если будет надо, то мы отдадим друг за друга жизнь, я так думаю.
Тогда, десять лет назад, болота у подножия не было, потому что никто не сливал вёдрами отработанный уксус. Десять лет назад наш отряд по отданию долгов прочесал деревеньку на предмет обнаружения запрещённых биологических материалов. Мы тогда выгребли около тонны материалов. Они подлежат сожжению. Мы сложили материал, перемежая его досками, деревенские уселись вокруг костра с такими лицами, что или они нас убьют, или будто они нас в упор не видят. Будто мы неодушевлённая сила природы вроде грозы или урагана. Кёртис поднял огнемёт и зажёг костёр.
Мы были юны, зомбированы, мы скандировали: «Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём!» Деревенские не двигались с места. По загорелым щекам пробегали красные отсветы костра. Как будто тени предков, поднимаясь вверх, ласкали, целовали родные лица. Мы громко выкрикивали слоган и хлопали в ладоши. Мы чувствовали единение друг с другом, свою правоту, правильность нашей тяжёлой, но такой нужной работы, мы были воодушевлены. Мы кричали всё громче, всё дружнее, всё возвышенней, по отдельности я — никто, все вместе мы — сила: «Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём! Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём! Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём!»
Искры снопами, иногда фонтанами беззвучно летели как мелкие мотыльки в небо, кружили над нами, над огромным костром. Доски, прогретые пламенем, подымающимся снизу, вспыхивали ослепительно белым, обваливались с треском, падали, поднимая в воздух облака искр и тонкого, пахнущего смолами, чем-то горьким и чем-то похожим на съестное, дыма. Деревенские впали в транс, как и мы, впрочем. Они сидели полукругом вокруг огня, за ними стояли мы. Мы охрипли. Отбили ладони. Опалили брови. В сердце пусто. Костёр ровно гудел. Встала старуха и, как подрубленное дерево, упала в огонь. За ней ещё одна. Ещё и ещё. Мы окаменели. Кёртис крикнул:
— Держите их!
Мы схватились за руки и попытались, как рыболовной сетью, сдержать остальных, но они ныряли в крупную ячею наших рук, тогда мы, чтобы сохранить хоть кого-то, обняли первых попавшихся деревенских, чтобы удержать их. Мне попался мальчик лет шестнадцати. Я схватила его, обняла, он сильный, но я упрямая, я повисла на нём, он тащил меня, как нарост на своём теле, волочил, как сломанную ногу, мне удалось повалить его за четыре шага от огня. Трещали волосы на моей голове, я обняла его, приклеилась к нему, прижалась грудью, обхватила бёдрами, руками изо всех сил вцепилась в траву, пригвоздила к земле, я слышала, как кто-то ровно воет охрипшим голосом, заткнись, наконец! Это я вою? это я! Я вжималась в него, пока не погас огонь. Я никого не видела.
Костёр догорел. Светало. Шестнадцать человек мы всё же спасли. Все наши лежали на земле, не разнимая рук. Один Кёртис стоял, опустив по швам пустые руки: значит, пятнадцать спасённых. Что теперь будет? Я встала, подошла к Кёртису и обняла его. Он осел на землю. Я прижала его голову к своему животу и стояла неподвижно, пока он не перестал рыдать. Потом я отключилась.
