— Вай! Как… скачет! — обратился к арбузнику Тактымбаеву картошечник Абдирянц. — Самсэм как братья Гусакяны.
— Якши… — закивал головой арбузник.
— Я грю, страхулядин окле себя собрал, — встрял в разговор Боб Кисоедов, бывший городской маляр, с некоторых пор объявивший себя «свободным художником». Недавно, разрисовав кафе русалками и лешими, он на целый год выторговал себе право накачиваться в нем спиртным бесплатно, и теперь старался употребить максимально возможное количество означенного продукта. Супруги Карауловы, прикинув расходы, пошли на эту сделку, но поздно поняли, что в своих расчетах не учли ни поглощающих способностей Боба, ни широты его натуры — он не только пил как губка, но еще и задарма поил всякую шушеру. Не соглашался он и пьянствовать где-либо вне стен, собственноручно им расписанных, ибо неустанно требовал восхищения публики.
— Я грю, рази ж это призраки? — гундел он под носом у почтенных купцов-барышников. — Тьфу, а не привидяшки, так, шушера мелкая. Во-он, какой нечисть должна быть! — восклицал он, указывая на сумрачно-темный бесплотный лик на центральном панно. Призрак и впрямь был отменный, будто срисованный с натуры. Был он черен словно сам мрак, но где-то в глубине этой темноты просматривалось некое непередаваемое мерцание чего-то, заменяющего ему глаза и проблеск пока еще не раскрывшихся во всей красе своей клыков. Во тьме этой чувствовалась непередаваемая словами физическая мощь и, что самое странное и страшное, недюжинная духовная сила, ибо выступал он, гордый и могучий, во главе легиона бесов, ведьм, вампирчиков и прочей нечисти рангом помельче, как-то: вурдалаков, леших и домовых, не считая русалок, скелетов и каких-то еще гадов на редкость отвратительного типа. И вся эта нечисть, возглавляемая Черным Призраком, шла, перла, давила, неслась вперед, казалось, грозя через мгновение раздавить, смять и размазать по стенкам всех посетителей кафе.
Налюбовавшись своим творением, Боб загоготал и захлопал в ладоши, выражая свой восторг танцем в стиле «брейк», который на площадке исполняла дочка «отца города», Сашенька Бузыкина. Худенькая, затянутая в черную с заклепками кожу, с головой, напоминающей бело-голубую астру, она не блистала особыми статями, но умела производить впечатление. По словам Боба, она была «столичной штучкой» и всем своим видом старалась подчеркнуть, что в эту глухомань ее забросил злой рок. Недавно появившись в городке, эта миловидная девушка стала главой местных рокеров и золотой молодежи. К таковой себя причисляли и бывшие в тот вечер в ее компании главный местный бандит и бывший комсомольский вожак Жора Кашежев, молодой прораб Федюня Цыганков и пышнобедрая Лиана Бабурова.
Вокруг них за двумя столами спереди и сзади сидела местная «братва», во всяком случае так они себя называли. На самом деле это была самая обыкновенная банда молодых ублюдков, которая рэкетировала и обирала весь город пользуясь молчаливым попустительством «отцов города». Половина доходов от рэкета, наркотиков и фальшивой водки шла прямиком в карманы Бузыкина и Колоярова (о чем знал весь город, знали и в области, и даже писали разика два в оппозиционных газетах позже без вести пропавшие репортеры) — и беспрекословное соблюдение этого порядка служило основой стабильности в городке.
Музыка гремела, экран светился всеми цветами радуги, прелестная Бони Тэйлор, страдая в руках насильников, слезно призывала героя, и уж мчался с дальних техасских гор ей на помощь белозубый ковбой в белоснежной шляпе, а хозяин кафе, Миня Караулов, несокрушимой грудой возвышался над стойкой, бодро взбалтывая коктейли (перекупщикам захотелось попробовать «хайбола»). «Ну, мля, я вам, суки, щас смешаю такой «х…бол», про себя говорил Миня, три дня икать, падлы, будете…» — и старательно взбалтывал подозрительного вида суспензию из спирта, бормотухи, экстракта «фанты» и домашней бражки, время от времени попшикивая туда дихлофосом из баллончика. Делая это, он зорко следил за посетителями, которые все уже постепенно пришли в достаточно нетрезвое состояние, чтобы их можно было обдирать как липку. Неспешно прикидывая в уме выручку, он не сразу обратил внимание на призывный взор своей супруги Аннушки, исполнявшей при кафе обязанности официантки, судомойки и уборщицы. Взгляд ее недвусмысленно источал тревогу. Миня моментально отложил шейкер и двинулся на подмогу. Подойдя, он обнаружил, что за столиком, огороженном декоративной решеткой от общей залы, который держали, как правило, для самых уважаемых гостей и проверяющих, привольно расположилась отталкивающего вида старушонка с большим горбатым носом и уродливо оттопыренной нижней губой. Одета она была в овчинный тулуп мехом наружу и какую-то засаленную кофту. Рядом с нею в барочном кресле стояла видавшая виды облезлая и неопрятная метла. Хихикая и взвизгивая от удовольствия, она поигрывала с маленьким злобным хорьком, который с шипением прыгал по столу, расшвыривая хвостом столовые приборы и салфетки, щерил зубы и вертелся юлой, издавая самый препоганый запах, который только можно себе вообразить.
Пронзив испепеляющим взглядом сидевшего с осоловелым видом у дверей вышибалу Микиту, хозяин кафе надел на физиономию самую холодную и презрительную из своих улыбок и, вскинув озабоченно брови, негромко произнес не предвещающим ничего хорошего тоном:
— Гражданочка…
Не обращая на него внимания, старушонка резвилась со зверьком, который вдруг оказался ростом чуть ли не с кошку, хотя мгновение назад вполне поместился бы в рукавице.
— Гражданочка, сюда с животными вход воспре… — не договорив, бармен замолчал.
Старушонка лишь взглянула на него, и бравый Миня, отошедший на судах родного пароходства все моря и океаны, не покидая теплого буфета, сразу же уловил в ее взгляде тяжелый и властный огонек силы. И потому он немедленно сменил улыбку на радушную и дружелюбную, и мороз в его глазах сменился лаской и теплотой, позвоночник, повинуясь годами выработанному рефлексу, изогнулся в виде буквы S, и, приняв самую раболепную позу, Миня осведомился:
— Чего изволите-с?
Это «с» родилось в нем непроизвольно. Эта крохотная, неуловимая, еле слышимая частичка, этот, не звук даже, а нечто вроде шипения, импонировала власть имущим, где-то в глубине души возвеличивая их над самим собой.
— Шм-м-мпанского, — процедила сквозь зубы старуха, откидываясь в креслах на манер светских львиц из фильмов сороковых годов.
— А зверечку — сахарочку? — игриво осведомился Миня, скосив глаза вбок и тут же вытаращил их, разинув рот и захлопал им, как рыба, выброшенная из воды. Хорька и след простыл: вместо него на столе развалился ражий рыжий детина в легкой маечке, которая не скрывала буйной поросли на его плечах, шее и груди. Коренастый, с длинными руками, должно быть, достававшими до колен, он шипел и поигрывал своими бицепсами, способными устыдить самого Шварценеггера, и скалил острые зубы, словно примериваясь, как бы половчее вцепиться бармену в горло.
