И тут я увидел В глубокой, прежде скрытой от глаз камнем нише, избежавшее из-за отсутствия воздуха тления, с кожей, превратившейся в подобие пергамента, с отверстыми устами и провалившимися глазницами, в которых, казалось, навечно застыло выражение предсмертной муки, лежало тело младенца с зияющей на шее раной. На наших глазах бренные останки обратились в прах.
II
ШТОРМ ВОЗВОДИТ ТРАГИЧЕСКИЙ ВЗОР
Зазвенело разбитое стекло. Шторм возвел трагический взор и увидел женщину, за которую не жалко и умереть.
На коленях у него все еще лежала открытая книга, а губы шевелились, пока он произносил последнюю фразу: «На наших глазах бренные останки обратились в прах». Но ему было уже не до декламации. Эта женщина была столь прекрасна, что при виде нее он вскочил как ошпаренный.
Шторм прекрасно понимал, что выглядит смешно. Что, собственно, делать дальше? Прыгать от радости, высунув язык, как герой мультфильма, у которого глаза на пружинках выскакивают из орбит, а сердечко прорывается сквозь рубашку? Он же современный американец, в конце концов, голливудский малый. Живой человек, с зарослями волос в носу и задним проходом. Жизнь — не кино. И в жизни невозможно — или все же возможно? — вот так влюбиться с первого взгляда.
Раздался смешок, но он продолжал молча смотреть на прекрасную незнакомку. Она стояла в арке у входа в салон, одна из многих, кто пришел сюда, когда Шторм начал читать вслух. У нее за спиной, в глубине гостиной, виднелась нарядная рождественская елка, и на этом своеобразном фоне женщина выглядела особенно эффектно. Ей было лет двадцать с хвостиком. Она не походила ни на изнуренных диетой старлеток, ни на бойких девиц с силиконовыми грудями и вакуумом в голове. Черное бархатное платье с глубоким вырезом выгодно подчеркивало достоинства ее фигуры — бедра и талия дышали очарованием женственности. Зачарованному Шторму незнакомка казалась посланницей тех далеких времен, когда женская грудь действительно была грудью. Лебединая шея, румянец цвета дамасской розы, кожа — слоновая кость, иссиня-черные, воронова крыла, волосы. Светло-карие глаза, светящиеся живым, острым умом. Боже правый, какая женщина!
Публика — сплошь лондонские снобы, — собравшаяся в салоне Боулта, принялась шумно выражать восторг. Послышались смех и аплодисменты. Женщина, продолжая растерянно держать на весу руку, в которой только что был бокал, изумленно взирала на рассыпавшиеся по полу осколки. На ковре расползлось бесцветное мокрое пятно. Скорее всего она задела поднос, который нес проходивший мимо дворецкий, и бокал выскользнул из ее пальцев.
Наконец к незнакомке вернулся дар речи.
— Ах, какая же я неловкая!
Услышав ее голос, Шторм внутренне содрогнулся. Нет, какое произношение! Настоящая английская леди. Совсем как Джули Эндрюс[4] в роли Мэри Поппинс. В детстве Шторм не раз представлял себе, как Мэри Поппинс, таким же неподражаемым голосом, напевает ему колыбельную: «О Ричард, мой юный хозяин!»
«Простите, — готово было сорваться с его языка. — Простите, что напугал вас. Это все дурацкая мистика». Однако к нему постепенно возвращалось привычное самообладание. К тому же к таинственной незнакомке уже направлялся, расставшись с любимым креслом, сам Боулт, хозяин дома.
— Ах, Фредерик, — проговорила женщина, — я все уберу. Ну какая же я неловкая!
— Нет-нет, — Боулт взял ее под руку. — Я уже распорядился. — Действительно, две горничные уже ползали по полу, собирая осколки.
Боулт со стремительностью и неотвратимостью авиабомбы приближался к порогу зрелости; дородный, с намечающимся брюшком, в ядовито-зеленом сюртуке и такого же цвета жилетке, он в самом деле чем-то напоминал небольшую бомбочку. У него было маленькое, морщинистое личико, на котором оставили неизгладимую печать долгие годы пристрастия к «Беллз»[5] и «Ротманс». Нечесаные, с проседью, волосы были обильно усыпаны перхотью; в руке он держал сигарету и стряхивал пепел прямо на ковер.
— Да и, к слову сказать, дом все равно не мой, — добавил Боулт, провожая ее из салона. — Я его арендую.
Шторм окинул их отсутствующим взглядом. Они вышли в холл. Голоса зазвучали глуше…
— Прости, Фредерик, мне не следовало приезжать — я с ног валюсь от усталости. Еще вчера я была в Огайо, а неделю назад в Берлине…
— Что за глупости. Я живу лишь ожиданием твоих визитов. Эти осколки я сохраню как реликвию, сооружу специальный ковчежец…
Кто-то похлопал Шторма по плечу:
— А ты молодец. Жутковатое чтиво. Ну и нагнал же ты на нее страху.
— Кто она? — пробормотал Шторм, не в силах оторвать глаз от того места, где только что стояла незнакомка.
— София Эндеринг, — ответили ему. — Ее отцу принадлежит галерея на Нью-Бонд-стрит. Недурна, верно?
Шторм рассеянно кивнул и осмотрелся: уютный альков, над полками, заставленными дешевыми — в бумажных переплетах с потертыми корешками — книгами, несколько плохоньких гравюр в псевдовикторианском стиле. Широкая арка, ведущая в гостиную, где сверкает разноцветными огоньками рождественская елка, горит газовый камин, и на бутылках с белым вином играют веселые блики. Туда-то и потянулись гости, еще недавно внимавшие ему, затаив дыхание. Из гостиной доносился нестройный хор голосов.
Хлопнула входная дверь; что-то подсказывало Шторму, что это ушла она.
«София Эндеринг, — твердил он про себя, положив на колени книгу и продолжая держать большим пальцем страницу, на которой прервалось чтение. — София Эндеринг».
Но какое это имеет теперь значение? Решительно никакого. Он не любил ее. Не мог он ее любить. Он уже никого не мог любить.
Он сидел, ссутулившись и целиком отдавшись своим мрачным мыслям.
«Но почему? — спрашивала себя Харпер Олбрайт. — Почему он так печален?» Сидя на парчовых подушках в кресле у окна, она все видела. Видела, как Шторм вскочил, когда его взгляд случайно упал на Софию. Видела, как моментально вспыхнувшее чувство оживило его лицо и как оно снова превратилось в бесстрастную маску. Сама собой напрашивалась аналогия с крабом, который «отбрасывает» клешни, чтобы вырваться из рук, лап или когтей врага. Ей казалось, что Шторм — она называла его этим нелепым именем из уважения к американцам, которые сами себя создали, — точно так же «отбросил» свое сердце, чтобы вырваться из объятий жизни.
Она размышляла об этом, сцепив сухие ладони на венчавшей трость резной голове дракона. Ее считали странной, эту Харпер Олбрайт. Угрюмой. Еще не старая — ей было, наверное, лет шестьдесят, — она тем не менее казалась древней развалиной. Безжизненные седые волосы, взбитые коконом над изборожденным глубокими морщинами лбом. Сизые мешки под глазами, ввалившиеся щеки. Постоянно моргающие за толстыми линзами очков глаза. И вечно попыхивающая кольцами желтоватого дыма пенковая трубка с чашечкой в виде черепа, которую она сжимала прокуренными зубами. Опустив подбородок на переплетенные пальцы, Харпер Олбрайт размышляла.
