Они выпили по чарке, а после сразу по второй и вернулись к ужину. После пятой чарки Степан вроде бы и забыл про старика с холодным недвижным взглядом. Стало ему легче и веселее. Потянулся Степан за кобзою, лежавшей рядом на скамье, тронул струны и негромко запел:
Їхали козаки по нічному шляху,
здоганяли курінь — запорізький стан…
Тарас, хоть и мрачен был по-прежнему, но подхватил негромко. На два голоса запели они грустную и тягучую думу про молодого казака — пропавшего в турецкой неволе:
А через пагорок кінь гнідий біжить…
Навколо козака все старі могили —
Ще й папаха чорна на одній лежить…
Несмотря на грустные слова и печальную, протяжную мелодию, песня подняла им настроение и несколько приободрила. Но, закончив петь, побратимы обнаружили, что, кроме них и старого раввина, в шинке появились и другие гости. И были это сплошь евреи, в долгополых черных кафтанах, шапках, бородатые, темнолицые, — и еврейки, в таких же платках, как у Сорки, такие же старые, как шинкарка, и такие же хмурые. Но даже не это было удивительно. И не то, что входили они неслышно, будто тени. А удивительно было, что сидели они молча на скамьях, за пустыми столами. И шинкарка не торопилась ставить перед тихими, безмолвными гостями своими горилку да закуску, хотя шкворчали на сковородах разделанные цыплята, варились в горшках вареники и галушки, а у печи, на стойке, ждала своего часа горилка — прозрачная и крепкая добрая горилка.
Уж и скамей пустых не оставалось, а поток гостей не иссякал, причем гости были все сплошь такие же — молчаливые евреи, одетые в черное. Поскрипывала на несмазанных петлях дверь шинка, те, кому не досталось места на скамьях, так же молча, не споря, становились у стен. И от того чернели стены шинка, казалось, ночь вползала в него, вилась черным туманом вдоль стен. И молчание с каждым мгновением становилось всё гуще, и вот уже сгустилось так, что почуяли Степан Перехрист и Тарас Вовкодав, будто какое-то плотное одеяло укутывает их, и чем дальше, тем сильнее и сильнее.
И за стол к молодым казакам, хотя и было там немало места, никто не то что не садился, но даже и не подходил. Вокруг него образовалось пустое пространство. И от того стало побратимам совсем уж не по себе.
— Слушай, брат, — негромко сказал Тарас, — а не разбойники ли они? Слыхал я, жиды до христианской крови охочи. Уж не нашей ли крови им захотелось? Сейчас, того и гляди, набросятся разом, скрутят — и в печь. Вон как растопили, точно я тебе говорю, смерть наша пришла…
— Что ж это у тебя, — ответил Степан так же тихо, — то ведьма, то разбойники… А хоть бы и разбойники. Нашей крови они не получат. Брось, брат, отобьемся. Не зря я все ж таки зарядил пистоли заранее.
Он осторожно вытащил из-за пояса две пистоли и положил их перед собою на стол. Тарас сделал то же самое. Затем оба подтянули поближе сабли. Правда, из ножен не доставали.
Выражение лиц гостей в черных одеждах от тех действий ничуть не изменилось, хотя они, казалось, внимательно следили за каждым их движением. Вернее будет сказать, выражения на тех темных лицах не было вовсе — и тут не появилось. Лица оставались бесстрастными, даже какими-то бесчувственными.
— Вот что я тебе скажу, — негромко произнес Тарас, — а пойдем-ка спать. Нехай покажут нам горницу для проезжих, да и ляжем. Как-то мне тут нехорошо… тяжко на сердце… А?
— И то, — согласился Степан, подозрительным взглядом словно ощупывая толпу евреев, заполнивших шинок. — Мне тут тоже не по себе. Ни петь не хочется, ни пить. Даже люльку курить не буду. Смурные они какие-то, чисто вороны. И, знаешь ли, брат, спать по очереди будем. Кто его знает, чего тем жидам вздумается. Ну как и правда захотят ночью сонных зарезать… Эй, Сорка! — крикнул он. — А ну, стара, вот тебе червонец за угощенье, покажи нам место для ночлега!
Шинкарка молча встала со своего места, взяла в руку зажженную свечу и пошла к двери. Казаки последовали за ней, первым — Тарас, за ним — Степан. И чувствовал Степан, как сверлили ему затылок взгляды молчавших евреев. «А провалитесь вы, — подумал он, затворяя за собою дверь. — Ишь, уставились, бесы черные… Одно слово, враги Христовы».
Но оглядываться не стал. Не хотел он, чтобы кто-то подумал, будто оробел казак. Нет, напротив, пошел он медленнее, подбоченясь, нарочито громко ступая. Кобзу закинул за спину, пистоли заткнул за широкий шелковый пояс.
Он посмотрел на шедшую впереди Сорку, чья сгорбленная фигура сейчас, в полутьме, и впрямь делала ее похожей на старую ведьму. Степан непроизвольно ухватился за саблю, готовый рубануть еврейку, ежели только она вдруг обратиться в сову или ворону.
Видно, Сорка услыхала его движение, остановилась и обернулась. Глянула в напряженное лицо Степана, перевела взгляд на Тараса. Непонятно усмехнулась — в неярком, но достаточном свете свечи видно было, как блеснули ее зубы.
— А вы, славные лыцари, как я погляжу, темноты ночной боитесь, — сказала она с насмешкою.
— Молчи, стара! — прикрикнул Степан. — Тебе, я гляжу, ночь люба, как и всякой разбойнице-душегубке.
Не для того он это крикнул, чтобы ее напугать, а чтоб себя подбодрить. И шинкарка это поняла, еще шире усмехнулась, покачала головой и свернула за угол. Казаки последовали за нею и оказались перед широкой приставной лестницей, которая вела на чердак.
— На горище[1] ступайте, — сказала Сорка неприветливо и задула свечу. — Там сена вдоволь, спите себе, только с огнем не балуйте. — И, не дожидаясь, пока молодые люди последуют ее словам, пошла себе прочь.
Забравшись на чердак, казаки первым делом втянули сюда и лестницу, чтоб ночью никто не мог ею воспользоваться и застать их врасплох.
Тарас уснул сразу, а вот Степану не спалось. Лежал он на копне сена, положив под голову седло, а сон никак не шел. И сено было мягким, да и горилка дурманила крепко, вроде бы и в сон клонила, а вот не спалось — и всё тут. Подсел он ближе к круглому окошку, набил люльку душистым табаком, достал огниво, высек искру, закурил. Затянулся раз, затянулся другой. Почувствовал себя бодрее, выглянул наружу.
Да так и обмер. Люлька выпала из рта, он в последний миг подхватил ее. И снова выглянул. Холодный пот прошиб его, сердце заколотилось сильнее.
Потому что снова не было вокруг ни единой хаты, а только темные развалины, освещенные лунным светом. Луна висела низко над горизонтом, и тени от старых развалин вытянулись далеко-далеко, исполосовав всю равнину неровными долгими полосами. И вновь заклубился со всех сторон туман, точно такой же, как раньше. Туман густел столь быстро, что вскорости и луну было не различить на небе, едва виднелось лишь пятно неяркого света с размытыми краями. Да еще снизу, из окна шинка, выпадал наружу неровный мутно-желтый квадрат.
