Катя выдавливает из себя мрачный смешок. Болтливая итальянка утомляет и восхищает одновременно: с такой легкостью забыть, с кем имеешь дело, дорогого стоит. Тинучча и правда не помнит, кого приютила и полюбила, прячась в неведение, словно улитка в раковину. Неведение помогает любви, оно-то и есть настоящий Купидон, решает Катерина. Если бы их сообщница знала, чем занимается Катеринин мил-сердечный друг — небось, поседела бы в одночасье. А потом добавила яду в свои восхитительные бискотти, чтобы покончить с ужасными постояльцами.
Люцифер затевает войну, точно заскучавший ребенок, наткнувшийся на коробку с оловянными солдатиками. Из-за него Тинучча и тысячи, тысячи женщин останутся в одиночестве в домах своих, когда отцы, братья и сыновья бросят, наконец, вино и споры, и займутся тем, для чего якобы рождены. Одни пополнят игрушечную армию небес, другие — преисподней. И никому из них не будет пощады. Они погибнут во имя папы, милостивого и милосердного, прося упокоить их души в раю, веря, что заслужили рай, убивая и умирая без покаяния.
Скорей бы уж родить и подохнуть, вздыхает Катерина. Не хочу смотреть на войну, затеянную этими двумя. И штандартом ее становиться не хочу. Тоже мне Орлеанскую деву нашли — с пузом, лезущим на нос, и с охеренным комплексом вины.
Денница-младшая, учуяв настроение матери, наносит удар изнутри живота с силой футбольного нападающего. Катя, хрипя, сгибается пополам, поднос взлетает с ее колен, переворачиваясь в воздухе, его содержимое щедро окатывает серую кору оливы.
— О, вот спасибо. О, вот спасибо, — меланхолично благодарит дерево.
«Мираш-ш. Халлюцинация!» — звучит в Катином мозгу голос артиста Семена Фарады — и больше никаких мыслей. Вселенское безмолвие.
На стволе оливы, будто резьба на камне, проступает женский силуэт. Невысокий, человекоподобный… голый. Совсем голый, даже без украшений из ампутированных органов или неприятных животных. Только водопад иссиня-черных кос стекает на плечи, да узкие светлые глаза рассматривают Катю. И под этим взглядом мир оплавляется серебром по краям. В фокусе остается лишь самое главное: лицо богини, получившей жертву и пришедшей на зов.
— Уичаана,[127] — не слишком приветливо здоровается Катерина. Нет, не Катерина. Горное эхо, текущее из ее осипшей глотки — голос Питао-Шоо, бога-ягуара, держащего материки на усталых плечах.
— Пусть будет Уичаана, — покладисто соглашается гостья. — Болит? — Рука ее тянется к Катиному животу, который явно намерен оторваться от остального тела и улететь, словно мяч, в направлении невидимых ворот.
Катя, окончательно онемевшая, молча кивает.
— Тш-ш-ш, — приговаривает незнакомка, проводя смуглой кистью в воздухе в полуметре от Катиной плоти. — Спи… спи.
Скачки тут же прекращаются. Катерина выдыхает, обессиленная, и автоматически опускается в кресло, а усевшись, осознает: перед нею богиня, в паре с супругом давшая начало ВСЕМ вещам. Стоит. А она, Катя, сидит, развалившись, расставив колени и отдуваясь, как последняя деревенщина. Вцепившись в подлокотники, Саграда напрягает мышцы рук, собираясь вытащить обмякшее тело из такого уютного кресла.
— Отдыхай, — разрешает Уичаана и потягивается, точно кошка после сна. Большая кошка, хищная. Пантера. Тень от листьев оливы пятнает ее бронзовую кожу, довершая сходство. — Так зачем ты меня вызвала?
— Я… я не вызывала? — не то утверждает, не то спрашивает Катерина.
— Как это? — изумляется богиня и резким жестом выбрасывает руку вперед. Саграда из последних душевных сил заставляет себя не дергаться. — С мужскими богами спор начала? Начала! — Отгибается первый палец. — Войну им пообещала? Пообещала! — Второй палец. — Жертву принесла? Принесла. — Третий палец. — Свою жизнь посулила? Посулила! — Четвертый палец. — Дашь мне власть над сердцем гор — дам тебе все, что просишь.
Ну наглая, а? — безмолвно возмущается Камень. Еще и власть ей дай! Надо мной! Стерва.
— Войну? — лепечет Катя и опять не сознает, вопрос это или подтверждение.
— А как же, — с упоением в голосе произносит богиня-пантера. — Хотят войны — будет им война. Мужчи-и-ины.
— Ты! Отойди от нее! Быстро! — раздается окрик с крыльца. Даже не поворачиваясь, Саграда знает: то разгневанная итальянка целится в богиню из дедовского ружья невообразимой красоты. Норов у ружья тоже невообразимый. Выстрелит оно, даст осечку или взорвется в руках стрелка — никому не ведомо.
— Дай еще каши, — неожиданно жалобным голосом просит Уичаана. — Жрать охота. Потом пристрелишь. Есть у тебя каша?
— Да я много наварила… — теряется Тинучча. — Ты… Вы заходите, я сейчас.
И божество древнего, вымирающего народа, с хитрым видом подмигнув Катерине, уходит в дом. Есть ризотто и строить военные планы против молодых, наглых, самоуверенных мужских богов.
— Я спрашиваю, когда это кончится? — бормочет в пространство Саграда.
Сама виновата, отвечает Глаз бога-ягуара. Какого Питао-Сиха[128] ты ее вызвала? Она же никому житья не даст!
А ты? — ярится Катерина. Сам меня во все втянул и сам попрекаешь?
Я? Я тебя втянул? Это ТЫ меня втянула, одним глотком, шлюха ты дьяволова! — рычит Камень. Лежал бы сейчас в мусорной куче, спал себе вечным сном, никого не трогал! Нет, пришла, совратила, растворила в себе, протащила через ад, через небо, через всё! Я тебе что, оберег копеечный, чтоб мною помыкать? Я, между прочим, великая природная сила!
— Ругаетесь, как старые супруги, — хихикает Уичаана, перевесившись через подоконник. — Скажи ему: я тоже тебя люблю. И иди есть.
— Я тоже тебя люблю, — покорно бормочет Катя.
То-то же, довольно отзывается дар бога-земледержца. То-то же.
* * *
Кэт не доносит руку до рта. Не судьба ей выпить собственной крови за будущую отцеубийцу, за дочь свою, словом матери отданную на волю дьявола. Запах крови, хмельной и пряный, будто теплое вино, отдаляется, руки Саграды растут, удлиняются, будто ветви тысячелетнего дерева, будто дороги, по которым гонит ее судьба. Она лежит, распятая на кресте дорожной развилки, под перекрестными лучами солнца и луны, под перекрестными взглядами женщин, стоящих по левую руку Кэт и по правую, в изножье и в изголовье. И только одну из них Пута дель Дьябло знает — или думает, что знает. Китти, ее уродливая половина, ее защитница, ее предательница. Львиноголовая встает на колени в дорожную пыль и низко опускает голову, почти упираясь лбом в лоб Саграды. Она напугана, дрожит и хнычет, словно больной котенок. Кэт ее очень жаль. И себя тоже жаль. Пута дель Дьябло чувствует: обе они пропали, пропали без надежды на спасение.
