Рынок показался мне бесконечным, и я поспешила покинуть его, держась как можно ближе к берегу. Этим путем я вышла к таможне и, соответственно, к порту.
Там я принялась по-испански, по-английски и по-французски расспрашивать всех и каждого, чей вид был не слишком отталкивающим. Конечно, там прогуливалось много публичных женщин, и можно было попытать счастья у них, однако шлюхи пугали меня еще больше, чем мужчины. Если женщина желает завоевать симпатию другой женщины, ей нужно прибегать к самой изощренной и коварной лжи. Если бы я надела жилет с панталонами и забинтовала грудь перед выходом в город, я бы смогла задавать вопросы любым женщинам, будь то матери матросов, их жены или подружки. Но поскольку я щеголяла в платье из «болана», мне приходилось обращаться к мужчинам, которые сразу принимались меня оценивать, причем так нагло, бесстыдно и неторопливо, что я успевала сделать то же самое и понять, насколько я не хочу общаться с ними. При этом я полагалась на интуицию, использовать которую в полной мере мне помогало… Ну, в общем, мое двойное естество. Мои инстинкты всегда были готовы сослужить мне службу.
В торговом ряду рядом с верфями я купила себе веер с перламутровой ручкой. Стоил он довольно дорого, но я еще в Киприан-хаусе усвоила, как полезен для дамы веер, если она собирается завести беседу с незнакомым кавалером. В таких случаях даже не нужно, чтобы вас кто-то представил. Конечно, если разговор с дамой не заводит сам кавалер — в таком случае веер должен затрепетать совершенно иначе, по иным правилам, и даме дозволяется уже не прикидываться неприступной скромницей, отвергающей любые заигрывания. Именно такой скромницей я и притворилась, когда подошла к стоявшему у причала стивидору.[86] Он отличался грузным телосложением, зато высвистывал изящнейшую мелодию английской песенки. Поэтому я пролепетала:
— Сэр… Сэр?
Во второй раз я выговорила это слово так, как завязывают бантик на ленте. Когда мой маневр не возымел желаемого действия, мне пришлось осмелеть настолько, чтобы резко сложить веер и постучать им — тук-тук-тук! — по мускулистой спине, точнее, по плечу стивидора в тот момент, когда он нагнулся рассмотреть надпись на бочонке. Эти каракули, нанесенные через трафарет, не смогла бы прочесть даже я. Если б какая-нибудь жрица любви увидела мои заигрывания, с ней бы случилась истерика, ибо так могла себя вести только распутная девка. Но девка разом исчезла, стоило мне патетически возопить:
— Прошу вас! Ох! Умоляю, сэр! Говорите ли вы по-английски?!
Он ничего не ответил. Но по его губам наконец скользнула улыбка, и я удвоила старания: улыбнулась в ответ и подобострастно, снизу вверх, посмотрела ему в глаза. Именно так, снизу вверх, ибо стивидор был много выше меня. Я специально выбрала такого, исходя из суровой необходимости: увы, когда маленькие мужчины смотрят в глаза даме выше их ростом, они становятся не в меру застенчивыми и даже пугливыми. Итак, я принялась разматывать нескончаемый клубок россказней, подробности которых теперь уже не имеют ни малейшего значения. По сути, меня интересовало вот что: какие суда ушли в море за истекшие сутки и каким еще предстоит нынче отплыть?
Так и не дав ответа, стивидор вернулся к своим бочонкам. Они все, как я теперь разглядела, были маркированы словами на одну и ту же букву: «Перец, пемза, Палау — Пенанг».[87]
Я повторяла свои вопросы снова и снова. Настаивала. В конце концов, быстрым движением отставив в сторону мясистый палец, словно это была обглоданная кость для дворовой шавки, стивидор указал мне дом, вернее, лачугу с односкатной дощатой крышею. Над открытой дверью висела вывеска: «Начальник порта». Туда я и направилась, даже не поблагодарив.
В хибаре я обнаружила не начальника порта, а какого-то жирного мелкого служащего, не утешившего меня. Этот человек сообщил — его испанский был приправлен табаком, который он жевал и время от времени смачно сплевывал, — что за нынешний год Гавану посетило почти две тысячи кораблей.
— Сеньор, — ответила я тоже по-испански, и гнев помог мне собрать воедино крупицы познаний в этом языке, придав ему чеканную выразительность, — меня не интересует здешнее судоходство ни в этом, ни в каком-либо ином году. Меня интересуют корабли, ушедшие в море за последние двенадцать часов, а также те, что готовятся к отплытию, пока мы с вами разговариваем.
По правде сказать, меня мало тревожили корабли, собиравшиеся поднять паруса, ибо я знала: Каликсто уже в море. Какой инстинкт подсказал мне это, обычный женский или ведьминский? Не знаю; но поскольку прежде мне доводилось использовать и тот и другой, а иногда к ним подмешивалась толика ясновидения — так сказать, en plus,[88] то я редко обманывалась. Да, он уплыл. Мне оставались лишь вопросы: с кем он уплыл, куда и когда же, ох, когда он вернется?
Ответы на эти вопросы предстояло найти в соответствующих бумагах, наколотых на острие гвоздя, который торчал из дощатой стены. Толстяк сорвал с него два листка с декларациями о выгрузке, или как там их называют, и нахмурился. Я стояла и ждала, не сомневаясь, что вскоре он протянет руку ладонью вверх или каким-то другим способом намекнет, что пришла пора совершить честную сделку: его сведения в обмен на мои деньги. Однако портовый служащий этого не сделал. И поступил очень разумно, ибо я уже приготовилась применить заклинание некой сестры из Байи: та умудрялась наполнять протянутую руку непереносимой болью, причем исключительно с помощью слов. Впрочем, я не уверена, что именно руку. Может быть, срамной уд? Я не успела вспомнить, да мне и не потребовалось — вскоре я получила все, чего хотела, а точнее, в чем отчаянно нуждалась, причем совершенно бесплатно. Видите ли, я предполагала, что мое пребывание на Кубе окажется кратким: найду монаха, встречусь с Себастьяной, узнаю, что за «сюрприз» она мне приготовила, и вернусь к моей прежней жизни на улице Сент-Джордж, какой бы она ни была. Поэтому я взяла с собой не слишком много денег. Если бы мне пришлось задержаться в Гаване надолго, средств понадобилось бы гораздо больше, так что мне вовсе не улыбалось набивать кошелек этого толстяка или «подмазывать» его и без того жирную ладонь.
Итак, вот какие сведения мне удалось раздобыть.
Если Каликсто действительно уплыл вчера, воспользовавшись первой представившейся возможностью (причем возможностью законной, ибо я сомневалась, что он захочет связаться с работорговцами или контрабандистами), то вариантов могло быть три.
Худшим из них мне представлялся «Паша» — корабль медфордской постройки,[89] отплывший в далекий Китай. Он отчалил на рассвете, намереваясь обогнуть мыс Горн, а потом зайти в Кокимбо, одну из чилийских провинций, взять там на борт груз меди и направиться в Кантон. Это плавание продлится многие, многие месяцы. Да и вернется ли когда-нибудь «Паша» обратно на Кубу? В ответ на этот вопрос начальник порта только пожал плечами. Не знал он и того, когда вернется на Кубу второй из ушедших кораблей — «Вудсток», несколькими часами ранее продолживший свой путь из Филадельфии в Сан-Сальвадор с грузом муки в трюмах. А потому все мои надежды устремились по морским волнам вслед за третьим кораблем: «Алкион» на рассвете отправился в Барселону. Если ветра ему помогут и море будет спокойным, через два месяца он доберется до берегов Испании, там освободит трюмы от «металлических изделий» (так в грузовой декларации именовался его груз), после чего возьмет на борт бочки с вином или еще что-нибудь в дополнение к уже имеющимся трем сотням ящиков кубинского сахара и отправится в Антверпен. К счастью, судном владела компания «Бернхем и K°», главная контора которой находилась в Гаване, так что корабль непременно должен был возвратиться. Когда-нибудь.
