Теперь они оба посмотрели на девушку. Та стояла, покачиваясь, закрывая одной рукой лицо, а другой низ живота. По плечам вились растрепанные тонкие косы.
— Пастух… У него для этой самки особое задание?
— Спроси его сам.
Наставник пожал плечами и расслабленно откинулся на белое полотно. Скользнул глазами по рядам опущенных голов. Упругие, свежие тела, на которых так быстро заживают рубцы. Время урока еще не закончено, но его остается все меньше. По груди и животу жреца бродили жадные мурашки, сжимались мышцы вокруг корня, резко потели ладони, чтоб тут же высохнуть. Он жаждал насладиться — уроки всегда приносили ему наслаждение и в его силах сделать его почти совершенным. А эта, грязная, измученная, ну что же, он получил от нее все, что она могла дать сейчас. Пусть исчезнет. И может быть принесет пользу через умения Онторо.
Кивнул стражнику, тот выпустил локоть Матары, шагнул в сторону. Онторо-Акса припала к полу, касаясь губами сандалии Наставника. Поцеловав, встала и, кланяясь, подхватила валяющуюся порванную рубашку Матары, отступила к девушке, беря ее руку.
Глядя, как скользят их тени по светлой шторе на арке, жрец вспомнил, как обучалась Онторо и усмехнулся. Одна из лучших его учениц. С ней было хорошо. Интересно. И тут же забывая об ушедших, снова вытянул холеную руку, указывая на новую избранницу:
— Ты.
В маленькой пещере Онторо-Аксы Матара сидела на коврике, брошенном к стене. Кутаясь в рваную рубашку, старалась не думать о том, что над ее головой ярус с платформами внешней стражи. Пролом в скалах. И скоро ей туда, в ночь, в которой царит темный Огоро.
— Скажи мне, госпожа снадобий, я там, когда я там ночью…
— Сиди смирно, — Онторо, присев на корточки, ловко смазывала ранки мягкой влажной тряпицей, макала ту в разведенный отваром вонючий порошок, и снова прикладывала к коже.
— Жрец-Наставник, да будет мать тьма ему вечной, он говорил о любви Огоро и спрашивал, как я…
— Да?
— А я ничего не помню.
Онторо кивнула.
— Как это было? — голос девушки задрожал.
Онторо поставила плошку с мазью и взяла в руку обточенный красный камень. Примерившись, провела по каменному полу жирную черту. Подняла руку и провела другую, следом за первой.
— Видишь? Это твой день. А это — следующий. И еще один. Между ними должны быть ночи. Так?
— Да.
Женщина снова примерила камень к концу первой линии и, нажимая, так что на пол посыпались крошки, продлила ее, смыкая со второй. Перенесла камень дальше и соединила еще две линии.
— Твой день переходит в день. А тот — в другой. Нет между ними ночей. Поняла? Это сделала я для тебя, я — Онторо-Акса. Лечебным порошком, нанесенным на твою кожу.
Матара посмотрела на жирную линию, перевела взгляд на свои коричневые руки, испещренные круглыми ранами. Она ничего не помнила с того мгновения, как Ворсу, икая и отдуваясь после не в меру сытного ужина, ловко прикрутил ее к деревянной раме, и та, заскрипев, стала опускаться к песку, напротив залитого звездным светом ночного прибоя. Но вот раны. И рубцы. И боль…
— Лучше поешь. И поспи. Перед ночью я снова помогу тебе.
Онторо забрала плошку и заходила по пещере, мелькая полосатым подолом. Матара сползла пониже, бережно устраивая ноющее тело, сложила руки на коленях.
— Почему ты делаешь это? Так велел тебе жрец-Пастух да будет тьма его…
— Нет. Я наврала Наставнику, — Онторо усмехнулась, присела, протягивая миску с вареными овощами, залитыми острым соусом, — у меня сестра была. Похожа на тебя, такая же глупая и толстощекая. Ее унес лев.
Она сидела на корточках, пока Матара ела. Худые колени натягивали цветную ткань — зеленые полосы, белые, оранжевые. И смотрела так, что у Матары кусок не глотался, а на глазах выступали слезы. Как мама. Или как старшая сестра. Как никто тут не смотрел на нее, ни разу.
Забирая пустую миску, Онторо уложила девочку, накрывая ее мягкой циновкой, поправила косички. И шепнула в маленькое ухо:
— Если будешь слушаться меня, скоро убежим отсюда. Возьмем пленного великана, и убежим, вместе.
Засыпая, Матара улыбнулась.
Ночь была холодна, как и положено осенней ночи, приходящей после яркого, трогательно жалкого в своем стремлении казаться летним, дня.
Как рабыня, что рядится в отданные госпожой одежды, вертится перед маленьким зеркалом, черня глаза и наводя краской губы. Но, несмотря на богатство складок и звенящие серьги — все одно — рабыня.
Техути улыбнулся — рабыней представилась ему хитроглазая девчонка Мератос, она примерно того же роста, что и княжна и, он заметил, всякий раз старательно укладывала рыжие волосы в такую же прическу, какую делали в тот день Хаидэ.
Египтянин пошарил рукой позади себя и, потащив мягкую от старости шкуру, накрыл голые колени, укутал плечи и, сунув нос в теплое лохматое нутро, стал ровно дышать, чтоб согреться. Что ж, подделка осталась Теренцию. И судя по быстрым взглядам девчонки, она постарается заменить свою госпожу везде, куда сумеет пролезть.
Шерстинки щекотали нос, но дыхание постепенно наполняло пространство у кожи мягким живым теплом. Осень притворилась летом, яркими погожими днями. А ночью она снова — осень. Лето не досталось Теренцию. Оно здесь, рядом с Техути. Но старый торгаш спит в теплых покоях богатого дома. И может быть прижимает к боку накрашенную Мератос, окутанную шелками ночной рубашки своей госпожи. А лето-княжна сидит у костра в середине стойбища, еще не сняв походных доспехов, разве что шлем положила рядом на высохшую траву. Слушает советников и, хмуря ровные брови, вполголоса отдает повеления. А лучше бы лежала рядом, прижимаясь к его животу круглой задницей, путая свои маленькие холодные ступни с его горячими ногами. Грела его. Как жена.
Он выдохнул резко, потом набрал воздуха и замер, свернувшись, обхватывая руками колени. Перестал дышать. В тишине под пологом маленькой палатки теперь слышалось лишь тонкое посвистывание — у входа спала тоже завернутая в шкуру Фития.
Что он делает здесь, на краю палаточного круга, в плоской чаше древней бескрайней степи, наполненной травами и зверями? Рядом с женщиной, носящей чужого ребенка? С женщиной, которая по ночам шепчет чужое имя, и это имя не принадлежит ее мужу.
В голове застучала кровь, перед закрытыми глазами поплыли красные круги. Техути выдохнул и, усмехаясь вдруг затеянной детской игре, снова задышал ровно, нагревая пространство под шкурой. Когда ему было десять, он уходил за глинобитную изгородь, садился, прижимаясь спиной к стене, и переставал дышать. Думал — если я научусь, то смогу стать первым там, где отступают другие — нырну в мутные воды великой реки, и доберусь до самого дна. Или — пойду в царство мертвых и отберу все их секреты. Буду первым. Но так же, как сейчас, голова улетала, а зубы сами разжимались, и воздух врывался в грудь. Тогда он пришел к отцу и попросился в ученики к писцам. Отец удивился и обрадовался, сын хочет учиться. Он не знал, что Техути увидел обходной путь — если нет возможности сойти к мертвым и самому выведать их секреты, то нужно собрать все, что выведали другие. Он не собирался отступать. Даже там, где казалось, не было никаких возможностей победить.
