Внезапно ему захотелось сказать: Ладно, Энни, давайте кончать все это. Но необходимость жить и воля к жизни – а в нем оставалось немало и того, и другого – восстали и подавили секундную слабость. Да, слабость – вот что это было. Слабость и трусость. К счастью или к несчастью, у него не было душевной болезни, которая побуждала бы его сдаться.
– Благодарю вас, – сказал он, – но я хочу окончить начатое.
Она со вздохом поднялась:
– Хорошо. Наверное, я должна была знать, что вы так решите; ведь, как видно, я приносила вам лекарство, хотя сама этого не помню. – Она хихикнула – издала короткий безумный смешок, но лицо ее оставалось расслабленным, как будто она была чревовещательницей. – Мне надо уехать на какое-то время. Если я не уеду, тогда ваши или мои желания не будут иметь значения. Потому что я кое-что делаю. У меня есть одно место, куда я езжу, когда чувствую себя так. Одно место в горах. Пол, вы когда-нибудь читали «Сказки дядюшки Римуса»[27]?
Он кивнул.
– Помните, как Братец Кролик рассказывает Братцу Лису про Место для Смеха?
– Да.
– Вот так и я называю то место. Мое Место для Смеха. Помните, я вам говорила, что возвращалась из Сайдвиндера, когда нашла вас?
Он кивнул.
– Так вот, это неправда. Я соврала, так как тогда еще плохо вас знала. На самом деле я возвращалась из моего Места для Смеха. У меня там табличка на двери есть. МЕСТО ДЛЯ СМЕХА. Иногда я там вправду смеюсь. Но как правило, плачу.
– Энни, вы уезжаете надолго?
Она уже медленно плыла к двери:
– Не могу сказать. Я принесла вам капсулы. Так что с вами все будет в порядке. Принимайте по две каждые шесть часов. Или по шесть каждые четыре часа. Или примите сразу все.
Но что же я буду есть? – хотел спросить он, но удержался. Ему не хотелось опять привлекать к себе ее внимание, совершенно не хотелось. Ему хотелось, чтобы она ушла. Он ощущал ее присутствие как присутствие ангела смерти. Еще долго он неподвижно лежал в кровати, прислушиваясь к ее шагам – наверху, потом на лестнице, потом в кухне; все это время он ждал, что она вот-вот передумает и вернется к нему с ружьем. Он не успокоился даже когда услышал, как хлопнула входная дверь и в замке повернулся ключ, а затем она зашлепала к машине. Она вполне могла держать ружье в «чероки».
Заурчал мотор «старушки Бесси». Чувствовалось, что Энни завела его рывком. Фары зажглись и осветили серебристую пелену дождя. Светлое пятно двинулось вперед по подъездной дороге, свернуло, мигнуло и скрылось. Энни уехала, но на этот раз не в сторону Сайдвиндера, а вверх по шоссе.
– Уехала в Место для Смеха, – прохрипел Пол и сам засмеялся. У нее есть Место для Смеха, и у него тоже. Она уехала в свое Место для Смеха, а он остался в своем. Дикий приступ веселья, однако, прошел без следа, когда он кинул взгляд на трупик крысы в углу комнаты.
Ему пришла в голову неожиданная мысль.
– А кто сказал, что она не оставила мне еды? – спросил он пустое пространство и рассмеялся еще громче. Пустой дом – Место для Смеха Пола Шелдона – казался ему обитой войлоком палатой психа.
Два часа спустя Пол снова открыл замок спальни и во второй раз протиснулся в кресле в чересчур узкий дверной проем. Он надеялся, что во второй и в последний раз. На коленях у него лежала пара сложенных одеял. Все припрятанные капсулы новрила находились теперь в пакете, засунутом под белье. Он намеревался выбраться из дома, невзирая на дождь; вероятно, ему представился последний шанс, и он собирался им воспользоваться. Дорога на Сайдвиндер идет под гору, асфальт мокрый, скользкий, темно хоть глаз выколи; и все же он попытается. Жил он не как герой и не как святой, но ему не хотелось умирать, ощущая себя как экзотическая птица в зоопарке.
Ему смутно вспомнилось, как однажды вечером он пил виски в Виллидже[28] (если когда-нибудь он еще раз окажется в Виллидже живым, то опустится на то, что останется от его колен, и запечатлеет поцелуй на грязном тротуаре Кристофер-стрит) в «Голове льва» с одним угрюмым драматургом по фамилии Бернштейн. Разговор у них зашел о евреях, проживших в Германии несколько суровых лет перед тем, как силы вермахта вторглись в Польшу и закрутились серьезные дела. Пол вспомнил, как говорил Бернштейну, чьи дед и тетка стали жертвами геноцида, что не понимает, почему евреи остались в Германии – черт возьми, вообще в Европе, но особенно в Германии – и не уехали, пока еще не было поздно. Они, вообще-то говоря, были неглупыми людьми, многие из них когда-то на своем опыте узнали, что такое антисемитизм. Несомненно, они видели, к чему идет. Так почему же они остались?
Ответ Бернштейна потряс его легкомыслием, жестокой насмешкой и неуместностью: У многих в доме было пианино. Мы, евреи, питаем слабость к пианино. А когда у человека есть пианино, ему труднее думать об отъезде.
Теперь-то он понял. Да. Сначала – переломанные ноги и перебитый крестец. А потом, с Божьей помощью, пошла работа над книгой. Как ни безумно это звучит, но он даже получал от нее наслаждение. Легко – очень легко – можно списать его пассивность на переломы, наркотический дурман, но главной причиной была книга. Она – и еще монотонная череда дней, медленное, постепенное выздоровление. Вот эти обстоятельства – но прежде всего проклятая глупая книга – и были его пианино. Что она предпримет, если вернется из своего Места для Смеха и обнаружит, что его нет? Сожжет рукопись?
– Мне чихать, – ответил он вслух, и это было почти правдой. Если он будет жить, то сможет написать другую книгу – или даже, при желании, воссоздать эту. Но мертвец написать книгу не может, как не может купить новое пианино.
Он въехал в гостиную. В прошлый раз здесь было чисто, а теперь на всех более или менее подходящих поверхностях громоздились грязные тарелки. Пол подумал, что здесь, должно быть, скопились все тарелки, имеющиеся в доме. По всей видимости, в состоянии депрессии Энни не только пускала себе кровь и давала пощечины. Похоже, ей также было свойственно объедаться и не убирать за собой. Ему смутно вспомнилось, как он лежал посреди черного облака, а в глотку ему врывалось вонючее дыхание; он почувствовал спазм в желудке. На многих тарелках лежали остатки сладостей. На дне мисок и суповых тарелок засохло или засыхало мороженое. Повсюду крошки пирожных, остатки пирога. На телевизоре застыл холмик желе, покрытый потрескавшимся слоем крема. Рядом – двухлитровая бутылка пепси и соусник. Бутыль казалась огромной, как коническая головка ракеты «Титан-2». Тусклая и измазанная жиром, почти непрозрачная. Пол сообразил, что Энни пила прямо из бутылки и ее пальцы при этом были измазаны мороженым. За весь день он ни разу не слышал звяканья столовых приборов, поэтому не удивился, что их в комнате не было. Блюдца, миски, тарелки, но ни единой ложки или вилки. На диване и на коврике он заметил грязные пятна – опять-таки большей частью от мороженого.
