из этого места, вернуть ее на ее кресло и привязать. Не раздумывая, я стал действовать. И открыл дверь.
* * *
Они ходили кругами по большой спальне. Приседая и выпрямляясь в медленном танце, одна нога за другой, жильцы ковыляли в своем нестройном хороводе.
Я не знал, куда смотреть в первую очередь, и видел все в дергающейся панораме, поскольку мои глаза не могли задерживаться подолгу на какой-либо одной детали. Не на крохотных сестрах Хуссейн, голых, как трупы и сморщенных как инжир. Или на бледной как червь миссис Гольдштейн, скачущей на своих палках. Ее волосы дико развевались, словно от штормового ветра, плоские груди с черными сосками болтались в разные стороны. Или на длинной и высохшей миссис Ван ден Берг, чьи глаза закатились так, что было видно одни белки, из тощего горла вырывался клекот, а большие руки были вскинуты к потолку. На других я тоже долго не смотрел. Раньше я их не видел, но сразу же догадался, что это были прикованные к постелям жильцы, каким-то образом собравшиеся здесь по этому случаю.
Некое существо с кожей, как у ощипанной птицы приседало и выпрямлялось, приседало и выпрямлялось, переступало с пятки на носок, с пятки на носок, в исступлении потрясая прядями волос. Другие шатались, как раздетые деревянные куклы с обрезанными нитями, или внезапно ожившие окаменелые останки птиц. И они, похоже, были даже старее тех, кого я узнал. Но все они изо всех сил старались скакать и раскачиваться в этом кругу. И у всех из лопаток свешивались сморщенные отростки, с кожей, похожей на соленую треску, раскатанную на пласты, которую я однажды видел в Норвегии. Нелетающие птицы, – пришло мне в голову сравнение. Не вымершие, но почти.
А двигалась эта костлявая процессия в гротескном водовороте из хрупких конечностей, клекота, и кожи, похожей на пергамент пыльных свитков, вокруг элегантной тележки для напитков. На верхнем ярусе старой и тщательно отполированной серебряной тележки стояли банки для засолки, сделанные из толстого стекла, с тяжелыми деревянными пробками, загнанными в горлышки, чтобы обезопасить жильцов от вредных выбросов. Внутри банок, в густой, но полупрозрачной жидкости плавали маленькие фигурки. Их конечности были бледными и тонкими, как хрящи. А головы – чрезмерно большими и луковицеобразными, с хрупкими, как яичная скорлупа черепами и неподвижными крошечными личиками. На спине одного маленького тельца я увидел отростки, размером не больше большого пальца, напоминавшие несформированные крылышки.
Вокруг скачущих жильцов был сформирован второй, сидячий круг. Это были медсестры и сиделки, и это они издавали хлопки и воркование. На головах у них были маленькие короны из позолоченной бумаги. Все по такому случаю были одеты в лучшие одежды, и подбадривали своих скачущих и бродящих по кругу подопечных.
Никто даже не посмотрел на меня, стоявшего, разинув рот, в дверном проеме. Хотя в какой-то момент мне показалось, что миссис Гольдштейн шикнула на меня, проносясь мимо.
Первой, кто нарушил строй, была Хельма. Дрожа от возбуждения, она выбежала в переднюю часть комнаты, а затем стала хлопать руками вдоль стены, пока не достигла середины. Только это была не стена, а ширма. Я видел такое приспособление в квартире-студии, а еще в одном отеле. С их помощью одну комнату переделывали в две, из соображений приватности. И это я всегда считал странным, в том числе сейчас.
Я был уверен, каждой молекулой своего тела, что не хочу видеть то, что находится по другую сторону ширмы. Но прежде чем я успел отвернуться, Хельма раздвинула ширму, и деревянные панели сложились гармошкой.
В моем бессильном исступлении, вызванном отвращением, страхом и шоком, я уставился сквозь колыхание пятнистых черепов и тонких рук скачущего круга. И на мгновенье увидел отца этого огромного семейства. К счастью, он был прикован к постели, и все же у него хватило сил, чтобы поднять свою рогатую голову с гигантского ложа, и улыбнуться своим женам, прислуге и закупоренному в склянки потомству, которое никогда не принесет ему наследников.
За окнами нового дома, не переставая, льет дождь. Если находишься на втором этаже, звук такой, будто множество маленьких ручонок кидают камешки в остроконечную крышу. На улице играть нельзя, поэтому мы сидим дома и возимся с игрушками. Они принадлежат Махо, но она охотно со мной делится. Мои родители ничего не знают про Махо, но она моя лучшая подруга и тоже живет в этом доме. Причем довольно давно.
Раньше, когда моя мама поднималась наверх, чтобы положить чистую одежду мне в ящики, или папа стучал в дверь и звал меня обедать, Махо пряталась и ждала у меня в комнате, когда я снова смогу поиграть с её игрушками. Еще Махо спит в моей кровати, каждую ночь. Мне хочется иметь такие волосы, как у нее. Длинные и шелковистые. Когда она обнимает меня и прижимает к себе, я утопаю в её волосах. Они забиваются мне в подмышки, оплетают шею, они такие теплые, что мне не нужно одеяла. Ее волосы похожи на черный мех и на большие занавески, которыми она задергивает свое лицо, так что я вижу лишь ее мелкие квадратные зубки.
– Как ты видишь сквозь свои волосы, Махо? – спросила я однажды. – Это так смешно выглядит.
Она лишь хихикнула в ответ. И игрушкам тоже нравится трогать её волосы своими крошечными пальчиками. Они стоят, покачиваясь, на кровати, и гладят их.
Днем игрушки почти ничего не делают, но мы все равно ходим и ищем их по пустым комнатам и секретным местам, о которых мама с папой ничего не знают. Когда нам попадаются игрушки, сидящие в углу или застывшие стоя, будто только что переставшие танцевать на своих маленьких быстрых ножках, мы с ними разговариваем. Игрушки просто слушают. Они слышат все, что им говоришь. Иногда они улыбаются.
Но по ночам они в основном и устраивают игры. У них всегда есть что показать нам. Новые фокусы, танцы вокруг кровати. Стоит мне заснуть, как их твердые пальчики касаются моего лица. Обдавая мои уши холодным дыханием, они говорят: «Привет, привет». И я просыпаюсь. Сначала я боялась этих лазающих по кровати и цепляющихся за простыни фигурок. Я убегала и забиралась в постель к маме с папой. Но Махо сказала, что игрушки просто хотят подружиться со мной. И еще она говорит, что когда у тебя так много друзей, то ни мама, ни папа не нужны. И мне кажется, что она права. Родители ничего не понимают. Они все время думают
