— Спокойной ночи, — эхом отозвался Степаныч.
— Спокойной ночи! — ответил Ласковин и отправился наверх. Заснул без всякого снотворного, надо сказать.
Примерно через полчаса после ухода Андрея Смушко отложил газету и посмотрел на своего духовного отца. Отец Егорий по вечернему обыкновению читал Писание. Лицо при этом держал строгое, сосредоточенное и сидел прямо, словно бы подтянувшись.
— Батюшка, — произнес Смушко. — Извини, отрываю тебя, хочу спросить…
— Да? — благожелательно откликнулся отец Егорий.
— Зачем тебе этот парень?
— Нужен, — голос Игоря Саввича стал строг. — Всякая душа человеческая нам надобна!
— Я спросил, — терпеливо и мягко проговорил Смушко, — не для чего нам эта душа, а для чего тебе этот парень? Только не сердись! — поспешно добавил он, увидя, как встопорщились брови отца Егория. — Вижу ведь: место особое при себе ты ему назначил.
— Глазастый, — буркнул Игорь Саввич. — Ревнуешь, староста?
— Бог с тобой, батюшка! — воскликнул Смушко. — Какая тут ревность? Беспокойство одно… Но немалое беспокойство!
— Выкладывай!
— Он опасен! — заявил Смушко. — И дело с ним иметь нелегко будет.
— Глупости! — отрезал отец Егорий. — Грехи я ему отпустил, и ответ теперь перед Господом — мой. А человек он не порченый, то я знаю!
— Не о том речь, — возразил Степаныч. — Батюшка, послушай меня! Вот собака такая есть — бультерьер…
— Этот, что мордой на носорога похож? Ну, знаю. Ты мне зубы не заговаривай!
— Погоди, батюшка, дослушай! Хотел я таких собачек для общины нашей приобрести, в охрану…
— У тебя на этой охране — бзик! — Игорь Саввич покачал головой.
— Да слушай же ты, наконец! — не выдержав, возмутился Григорий Степанович.
— Слушаю, слушаю. — Отец Егорий ухмыльнулся в бороду. — Бультерьер, значит?
— Вот именно. Предан, бесстрашен, а если вцепится, умрет — не отпустит! Хотел купить, да отговорили меня. Порода, говорят, неустойчивая стала: то слишком добрые вырастают, то, наоборот, неуправляемые. На хозяина кидаются даже, а зазеваешься — насмерть невинного человека искалечат. Пришлось вот этих немецких волков завести, хоть и не люблю их. Так я к чему веду: Андрей — человек неплохой. Вежливый, образованный, о правде понятие имеет, но свое понятие. А взорвется — костей не соберешь. Неуправляем!
— Порода, говоришь, неустойчивая? — усмехнулся отец Егорий. — Учту. Однако ж, может, не беспокойство это, а потребность к действию? Жизнь, а?
Степаныч пожал плечами.
— Ладно, — сказал отец Егорий. — Есть и то еще, о чем говорить не собираюсь. Даже тебе. А оттеснить его от меня и не думай! Я сам бультерьер: вцеплюсь — не отпущу. Дошло?
— Вполне, — ответил Степаныч. — Я ведь думал: знаю, чего ты не знаешь. Прости, возомнил!
— Не винись! — возразил Игорь Саввич. — Что беспокоишься о нас — спаси Бог! Но не беспокойся. Помнишь, я сказал тогда в машине? Этот человек — мой! Разве я знал обо всех этих делах его? Знал?
— Нет, не знал, — согласился Степаныч. — Но ведь от таких дел люди лучше не становятся.
— Что Бог выбирает, то человеку не отменить! — произнес отец Егорий наставнически. — Хочу, чтоб ты понял, хорошо понял, Гриша! Потому что из ближних моих — ты самый ближний. И никто между нами не встанет!
— Да что там, батюшка, — пробормотал Степаныч, пряча глаза, чтобы скрыть выступившую влагу. — Десять лет друг друга знаем, с первого дня, как ты служить к нам пришел! А паренек мне понравился, я же сказал!
— Ну вот и хорошо, — кивнул отец Егорий. — Хочешь, вслух почитаю, из Петра Апостола?
И, не дожидаясь ответа, начал:
«Были и лжепророки в народе, как и у вас будут лжеучители, которые введут пагубные ереси и, отвергаясь искупившего их Господа, навлекут сами на себя скорую погибель. И многие последуют их разврату, и через них путь истины будет в поношении. И из любостяжания будут уловлять вас льстивыми словами: суд им давно готов, и погибель их не дремлет…»
Во многом был прав Степаныч, во многом, и отец Егорий понимал это. Тем более что сам исповедовал Ласковина и знал, каков он внутри. Но то был — знак. И хотелось отцу Егорию видеть в Андрее невидимую Божью Десницу, что подталкивала его! Потому что был Ласковин борцом, тем, кому действовать силой куда более подобает, нежели священнослужителю. И раз уж должен отец Егорий стать карающим Зло, так пусть рядом будет тот, кому сие на роду написано.
Неуютно спалось отцу Егорию в эту ночь, часто просыпался он и лежал без сна, предаваясь трудным мыслям.
Андрею же Ласковину спалось, напротив, очень хорошо.
Спустя пять дней, когда доктор счел здоровье Андрея более-менее восстановившимся, а сам Ласковин уже изнывал от лечебных процедур, отец Егорий решил перейти к делу.
Зазвав Андрея в свою комнатку, отец Егорий не сразу сумел начать разговор.
Лишь двое: он сам и отец Серафим знали об истинном назначении отца Егория. Ласковин должен был стать третьим. Были, правда, еще безымянные благословители, о которых говорил отец Серафим. Но они были именно безымянными, а гадать, кто из высшего духовенства стоит за его однокашником, отец Егорий считал неподобающим делом.
Потребовалось почти полчаса, чтобы Игорь Саввич изложил Андрею то, что можно было бы рассказать за десять минут. И большую часть времени заняли доводы отца Егория в пользу насильственных мер борьбы со Злом. Надо сказать, если бы у Ласковина было хоть малейшее сомнение по поводу этого подхода, высказывания отца Егория не развеяли, а укрепили бы сие сомнение. Но никаких этических тормозов, кроме «убивать нехорошо», у Андрея не имелось. А концепция проникновения в общество слуг сатаны осталась бы для него чисто умозрительной, если бы не конкретный вывод: «бей нечисть».
Последнее Ласковин воспринял с энтузиазмом.
И немедленно спросил:
— Как будем действовать?
— Пока не вполне представляю, — признался отец Егорий. — Думаю, Бог подскажет мне, кто — слуга сатаны, а кто — заблудший грешник.
— Надо с чего-то начать, — заметил Андрей. — Может, подыщем конкретную личность и займемся ею?
Пожалуй, это был действительно верный посыл. Но отец Егорий воздержался от того, чтобы сказать «да». Он промолчал. А молчание — знак согласия, как гласит народная мудрость. Поэтому Ласковин взял инициативу на себя и уже через полчаса представил отцу Егорию возможного «кандидата».
«Кандидат» не только не стремился спрятать себя от окружающих, но, наоборот, во всеуслышание заявлял о себе. Прямо на последней странице телевизионной программки, на последней полосе, среди реклам автошколы, породистых щенков и домашних соляриев. И площадь, которую занимал «кандидат» на двенадцатой странице газеты «Телевидение и радио», была раза в полтора больше, чем площадь любой из разместившихся рядом реклам.
