Она протянула к нему губы, руки.
Он, морщась, пошарив в кармане, подал ей монету.
– На, дура, купи себе хурму, что ли.
Она подкинула монету на ладони, глядела на нее миг один безумными глазами. Размахнулась, зашвырнула деньгу в снег, налившийся под ослепительным Солнцем розовой кровью. Внезапно изменилась в лице. Щеки ее побледнели мелово. Зрачки черно расширились, глаза ее как вырыли лопатой. И все ее лицо – на мгновенье – на всю пугающую вечность – стало лицом той девушки, про которую, путаясь и корежа язык, рассказал ему Исупов: той, наклонившейся над змеиной ямой, той, оставшейся в этапе стоять над толпой, когда все этапники сели в грязь по приказу. Эти тонкие русые волосы, летящие по ветру. Эта серая зелень прозрачных, как лесные озера, глубоких, кипящих невыплаканными слезами глаз.
А может, это лицо Воспителлы?!
О нет, это же Женевьева… жена.
А почему золотая капля серьги – в мочке?!.. Кармела… ты?!.. или… или…
Ты бредишь, Юргенс. Ты бредишь, Лех. Это только твой сон. Твой солнечный зимний сон, не больше.
Она цепляет его за руку, крепко, больно, как клешней, худой костлявой рукой, и эта явь страшней смертей Войны:
– Ты… спаси человека!.. Не убей человека!.. Спаси!.. Не медли, ничего не думай, просто беги… Беги скорей!.. Я тебе покажу, куда…
Она поднесла к носу Юргенса кулак и медленно разжала его. В кулаке сверкнуло сине, пронзительно.
И повернулась она, и побежала, и он побежал за ней, тяжело, впечатываясь в хрустящий, хрипящий снег всей своей тяжестью при каждом шаге, припадая на неповоротливые солдатские сапоги, и вещмешок подскакивал и бил его по спине, а там была черствая горбушка, три консервных банки, запасной незаряженный револьвер, похищенный у вражеского солдата маузер, и он видел, как мотается перед ним ее платье-мешок, и как прожигают снег ее узкие сумасшедшие босые ступни, и он подумал, что, может быть, она и есть сама Богородица, и что все в России такое невероятное, сумасшедшее, и Зимняя Война тоже развязана по-дурацки и идет, гремит для дураков, и он понимал, что они бегут к своему обрыву, к пропасти, и на дне пропасти – человек, и надо его немедленно вытащить, спасти, – и, Боже, может, это он сам и есть.
Вы выстрелили в сумасшедшего полководца – и началась Война. Когда это случилось? Ерундовый повод, ветерок, дунувший на тяжелый лед на вершине горы, обратившийся в страшный мощный сель. У полководца было смешное имя, он был немножко не в себе, отдавал воякам странные приказы, и в людских недрах возникло тайное желанье погубить его. Люди никогда не представляют, что гибель одного может повлечь за собою гибель многих. Им кажется – это просто: раз – убили Царя, и выстроено счастье в управляемой по-новому земле; р-раз – убили военачальника, и парализованные, обесчещенные воины роняют сами из рук оружье, падают на колени, обращают залитые слезами лица к призраку мира, маячащему высоко в небесах. Ан нет. Так не бывает. Кровь цепляет, влечет за собой кровь. Смерть обрастает новым снегом смерти, катится ее снежный ком, лепит на себя жизни, тела, крики. Люди могут нацепить на себя старые, Библейские имена. Могут давать своим детям имена новомодные, вычурные, обихаживать свои храмы и кумирни, молясь в них за мир: ты убил, и Война неизбежна.
Как звали того убитого полководца?..
А, заковыристое имя, восточное, натощак не выговоришь. Хо… хомо… забыл.
Говорят, у него, у сумасшедшенького, крыша совсем поехала: называет себя древним каганом, требует, чтобы ему на золотых блюдах жертвоприношенья приносили. Какие?.. Кровавые?.. Ну, да уж не укропчик, не зеленый лучок.
А еще ходят слушки вредные, что у этого спятившего предводителя войск восточных, есть еще и брат, и он в Столице живет, в Армагеддоне самом, и он уж до самого конца спятил, спятил так спятил, лучше не придумаешь, как. Выдает себя за пророка. Выходит на площадь. То в сугроб сядет, ноги скрестив. То вскочит и руки высоко воздымает, будто хочет через Кремлевскую стену перепрыгнуть. Рот разинет – орет!.. так, что уши затыкают люди на высоких этажах, а голуби со стрех в испуге валятся. Иерихонская труба. Проро-ок. Ишь выдумал. И что… он пророчит?..
А, чепуху всякую. Что Армагеддон в огне погибнет. Что Война… конец свой имеет, да только он, один один, знает Тайну Мира.
Эх!.. Хватанул!.. Тайна Мира!.. А что это такое, Тайна Мира, с чем ее едят?.. мне вот она ни за какие деньги, хоть золотом меня обсыпь, не нужна… сдалась она мне, Тайна та… А где… этот несчастный в Армагеддоне восседает?.. Я тут в Армагеддон собираюсь… за колбаской хорошей, за сырком угличским… там всегда, в армагеддонских лавках, свежий сыр угличский, со слезой… Как звать-то бедняжку?.. послушать бы, что брешет… уж больно интересно… как диковинный зверь какой…
А этого еще хлеще прозывают! Не для простого народа имечки эти. Ри… Рифмалиса, что ли… сами ли себе такие нацепляют… или матери безумные дают… ну, если они два безумных брата, знаешь, тут дело такое… наследственное это… неизлечимое… Как его, того, убитого-то, в полководцы допустили?!..
А вот как: он всем говорил, что он древний полководец, что он восстал из гроба, из своих же костей, и завоюет весь мир, все! И, как одурманенные, люди шли за ним и слушались его. А он знай себе валил одно: я подчиню себе весь свет, а потом сделаю всех равными, всех!.. Общее равенство настанет… И не будет ни войн, ни болезней, ни смертей, ни печалей…
Так он говорил?.. М-м… соблазнительно… я бы сам такие речи послушал…
Беда нам, беда, русским людям: слушаем мы ушами, любим мечтами, а решенья решают за нас, там, далеко…
О!.. вспомнил, как убитого звали. Хомоной, вот как.
Да-а. Восток дело тонкое. Без поллитра делать нечего.
……………………О, это ты!..
Да, это я, дочь моя. Как высветлились, выгорели у тебя волосы. Они стали совсем золотые. Как моя золотая каска. Как лоб святого Николая на темной иконе.
Откуда ты, Отец?!..
Прямо с поля боя. Я пришел к тебе с поля боя, ты перевязала мне рану.
Куда ранили тебя?!.. дай, покажи скорее…
Во тьме барака не было видно ничего, кроме тускло мерцающих из мрака золотистых усов, бороды, выпуклого лба. Глаз пришельца было не видать. Русоголовая девочка быстро, озабоченно встала с досок, на которых бессонно лежала в ночи, наклонилась и рванула собственную юбку. Ветхая ткань с жалким хрустом подалась в крепко сжатых, рвущих кулачках.
Милый!.. о… кровь уже запеклась… нет, идет еще, сочится…
Он протянул руку, неумело обвязанную драной тельняшкой. Она раскутала полосатый грязный лоскут. Чуть повыше локтя пуля прогрызла руку насквозь. Дырка, теперь у тебя будет в теле еще одна отметина, награда Войны. Он вытянул руку, она обмотала разорванной на длинные полосы ветоши юбкой почернелую рану, перед тем смочив тканевой комок снегом, застрявшим под ее спальными досками: в храме, где спали бабы-каторжанки, было не теплей, чем на воле. Легче тебе?.. Легче, дочь. А еще легче и счастливей оттого, что я вижу тебя. Ох, и настрадался я на этой Войне. Измучали меня боями. Вот и нынче. Еле добрел сюда… с облаков…
