— Нет, — продолжил Конрой, — причина того, что сбор урожая из выгребных ям скоро прекратится, заключается в том, что нашим полям требуется определенное количество удобрения, а те, кто живет в большом городе, производят его в избытке. Здесь, в городских трущобах, не хватает жилья, лекарств и элементарных средств гигиены — тех вещей, смею напомнить вам, милорд, что считаются главными для существования в цивилизованном обществе. Единственное, чего здесь достаточно — это дерьма. Дерьмо поставляется тут в изобилии, — засмеялся он. — Это не жизнь, разве не так?» Он помахивал тростью по сторонам, показывая на громоздившиеся вокруг лачуги: «Это ад».
— Конечно, эта жизнь ужасна до безобразия, — поддакнул Квимби.
— Благодарение Богу, что она чья-то, а не ваша, — усмехнулся Конрой. — Вы, слава богу, на стороне победителей.
— Вот именно, — подумал Квимби, ковыляя за Конроем и его мини-гвардией, и затем его мысли перенеслись к более приятным вещам. Когда Конрой вез их с Перкинсом в своей карете от Кенсэл Грин в город, он поведал им о своих намерениях и о том, какая роль в них уготована им. Потом он объяснил, какая выгодная перспектива откроется перед ними, когда план будет успешно осуществлен. В чем сам он, конечно, ничуть не сомневается — «ему предназначено осуществиться», сказал он с улыбкой, от которой у Квимби будто мороз пробежал по коже.
Тем не менее то, что стояло за этими словами, было музыкой для его ушей. Сладкой музыкой.
— Это может положить конец всем нашим заботам, Перкинс, — сказал он, когда почувствовал, что их не услышат.
— А что с моей страстью к мясу, сэр? — шепнул слуга, переводя разговор на тему, волновавшую Квимби.
— Мы будет работать над этим, Перкинс.
— Сэр, мы уже три года бьемся над формулой раствора, но так и не смогли ее вывести.
— Сейчас есть более важные дела, Перкинс, — сказал Квимби, — это предприятие принесет мне власть и влияние, о каких я и не мечтал. Короче, нам надо постараться.
Пока они шли, Квимби размышлял над своими словами и понял, что они могли создать у Перкинса впечатление, будто его хозяина больше занимает собственное благополучие, нежели излечение его слуги от пристрастия к человечине.
— Я и понятия не имел, насколько это ужасно, Перкинс, а ты? — после секундного колебания перевел он разговор на другую тему. — Я имею в виду всю эту нищету.
— Моя мать жила в таких условиях, прежде чем стала служанкой, сэр, — сказал Перкинс. — Я надеялся, что мне никогда не доведется увидеть это.
— А я надеюсь, что мне никогда не доведется увидеть это снова, — шепотом ответил Квимби.
— Это называют бездушием высших классов, сэр, — заметил Перкинс.
Квимби открыл было рот, чтобы сделать своему слуге выговор, но не успел — они подошли к широкой канаве, где зловоние чувствовалось особенно сильно. Вглядевшись в слои этого тумана, Квимби увидел, что через край переливалось нечто, показавшееся ему сперва обычной грязью. Однако он тут же понял, что ошибся — это была «ночная жижа», как в трущобах назывались нечистоты, вытекавшие из переполненных ям под домами. В эти потоки экскрементов жители бросали кирпичи, чтобы как-то перебираться через грязь, но из-за вечерней активности ее уровень поднимался настолько, что жижа накрывала большинство камней. Так было и теперь, и в результате юные помощники Конроя были отправлены на поиски кирпичей, которые были уложены в канаву, чтобы господа смогли пройти, свернув во двор. Здесь, несмотря на ночное зловоние, кипела жизнь.
— Джентльмены, — сказал Конрой своим спутникам, стянув с головы шляпу и махнув ею с поклоном в сторону здания, перед которым они теперь стояли, — добро пожаловать в работный дом[5].
Здание, открывшееся перед ними, навевало мрачные мысли: перед домом были толпы людей — обитатели или потенциальные жители. Они двинулись вперед, к двери, но уличные мальчишки незаметно оттеснили их, чтобы Конрой и его гости смогли пройти. Они добрались до двери, и Конрой постучал. Им открыли, мальчишки проскользнули первыми, за ними последовали Конрой, Квимби и Перкинс; дверь придержали, затем она захлопнулась, отсекая зловонный туман, клубившийся у них за спиной.
Конрой поблагодарил беззубую уродливую старуху, в ее протянутую ладонь упали монеты, затем последовал короткий разговор, сопровождаемый хриплым, отрывистым смехом старухи и утвердительным ворчанием. Он повернулся и сделал им знак идти за ним.
Внутри помещения Квимби увидел двери, которые, как он понял, вели в отдельные спальни, где ночевали обитатели этого дома. Те, для кого настали трудные времена, были вынуждены приходить сюда: мужчины шли в одну комнату, женщины — в другую, дети — в какую-то еще. Квимби слышал, что в богадельнях матерей отделяли от детей, и от криков испуганных малышей закладывало уши. Взрослым, как он догадался, запрещалось разговаривать, — в самом деле, как в тюрьме! — так что единственным источником шума были дети, и Квимби почти сразу прикрыл уши руками.
Конрой вел их по центральному коридору, объясняя, пока они шли: «Я в настоящий момент без определенного места жительства, джентльмены. Можете ли вы поверить, что во дворце я стал крайне нежелательной персоной?»
— С чего бы это, сэр? — спросил Квимби, содрогнувшись.
Конрой засмеялся. «Не стоит волноваться насчет этого, просто… я сейчас в свободном полете. Здесь мне лучше. А второе место, вы снова не поверите, джентльмены… — он усмехнулся, — это Бедлам».
В этот момент они достигли двери, в которую он вставил большой железный ключ, распахнул ее и повернулся к Квимби и Перкинсу.
— Пообщаемся с нашим общим другом? — сказал он.
Комната была большой, с грубым каменным полом, который много месяцев тому назад был застлан соломой. Высоко в задней стене было пробито крошечное окно, забранное решеткой и слишком черное от грязи, чтобы пропускать хотя бы малую толику света. Это была, как понял Квимби, пыточная. Стена слева снабжена стальными кольцами. На веревках, прикручивавших к кольцам руки, висел человек.
МакКензи.
Без шляпы, голова болтается, на лице ссадины, синяки и слипшиеся мокрые волосы. Изо рта капала кровь.
Царившую в комнате тишину нарушали низкие, стонущие звуки, издаваемые МакКензи и вторым человеком: этот был привязан к стулу, он уронил голову на грудь, от лица свисали нити слюны, смешанной с кровью.
С улыбкой херувима один из юных трубочистов схватил его за волосы и откинул голову назад, чтобы Квимби смог его рассмотреть, и секунду-другую его светлость смотрел на человека, испытывая к нему почти сострадание, ибо состояние его было ужасным: лицо распухло, утратив привычные черты, оно стало теперь фиолетовым, желтым и красным.
