Кое-где прямо на тротуарах пылали жаровни, выбрасывая красные искры в лоснящийся воздух. Обступив их, сгорбившись от холода, небольшие группы падших ангелов сложили тревожные крылья, прикрываясь от колючей, негостеприимной ночи.
Темные, тощие фигуры сновали туда-сюда по тускло освещенным подъездам. В темных, занавешенных окнах спрятавшиеся за треснувшими и кривыми стеклами глаза смотрели в одну точку, медленно моргая, ничего не видя. Из ниоткуда вдруг вырывались обрывки музыки – резкой, хрупкой, полной измеренного отчаяния. Ветер подхватывал ее и разламывал пополам, как стекло.
Рубен проехал мимо развалин, которые когда-то были многоквартирным домом. За домом сначала перестали ухаживать, потом превратили в свинарник, потом обобрали, как пьяницу, потом бросили, потом выдрали все внутренности и наконец оставили догнивать. В одной стене зияла дыра, примерно шесть на шесть дюймов. Вокруг нее танцевали граффити. Стрелки показывали внутрь, от края к центру. Дыра, казалось, имела особое значение. Она его действительно имела.
Рубен знал, зачем здесь эта дыра: стоя на улице, вы просовывали в нее руку, сжимая в ней столько долларов и центов, сколько вам удалось насобирать за день в разных местах. Невидимый дилер брал вашу худенькую пачку и заменял ее еще более худым пакетиком, содержавшим одну шестнадцатую или меньше героина. Анонимность была чистой, героин – отнюдь.
Рубен смотрел, как парочка дрожащих ангелов, шаркая ногами, прошла мимо, утопая в наркотических грезах. Наркотики не могли сделать их богатыми. Наркотики не могли прогнать голод, холод или отчаяние. Но наркотики могли сделать их нечувствительными ко всему этому. Онемелость чувств – это хорошо. Онемелость чувств – это лучше, чем сон. Онемелость чувств – это Бог, восседающий на троне в раю, наполненном ложью.
Улица имела свою собственную темноту, темноту особого рода, словно Господь специально сотворил ее. Ни один из фонарей не горел. Последний был разбит года два назад, никто так и не пришел, чтобы заменить лампу. Жители предпочитали, чтобы таким он и оставался.
Номер 497 был одной из причин. Это было пятиэтажное здание из аристократического бурого песчаника, возрождение Ренессанса. Высокое, черное, набитое тенями. Большинство окон были заколочены досками, декоративная чугунная балюстрада, когда-то поднимавшаяся по ступеням крыльца, давно исчезла, кладка осыпалась. Слова вроде «Ренессанса» и «Возрождения» звучали в районе Бедфорд Стивисент как больная шутка.
Рубен поставил машину прямо напротив. Он вылез и запер ее, стараясь уловить краем глаза признаки какого-либо движения поблизости. Мальчишка наблюдал за ним со ступеней крыльца двумя домами дальше. На вид лет десяти, может быть меньше. Рубен махнул ему рукой, подзывая к себе. Мальчишка долго смотрел на него, раздумывая. Рубен махнул ему еще раз.
С безразличным видом мальчишка отделился от перил, на которые опирался спиной. Язык улицы он знала лучше, чем английский. Он направился к Рубену, вышагивая с важным видом; Он не был ребенком. Детство здесь умирало быстро: детишки становились взрослыми сразу же, как только подрастали достаточно, чтобы красть кошельки, угонять машины, торговать наркотиками или подыскивать клиентов для своих сестер. Некоторые осваивали все это, а то и кое-что похуже, к шести годам.
Мальчишка остановился в паре шагов от Рубена, слегка покачиваясь на носках. Он знал, что Рубен полицейский: белого лица было достаточно. Гражданские не появлялись здесь, за исключением тех, кто впал в отчаяние или заблудился, а Рубен не был похож ни на тех, ни на других.
– Ну?
Рубен достал из кармана десятидолларовую бумажку.
– Она твоя, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты приглядел за моей машиной, чтобы ее никто не трогал. Если с ней будет все в порядке, когда я вернусь, получишь еще два таких. По рукам?
Мальчишка посмотрел на деньги, потом на Рубена, потом снова на деньги.
– Двадцатка сейчас, тридцать после, – сказал он.
Рубен покачал головой:
– Я сюда не торговаться приехал, сынок. Бери или проваливай. Но если я выйду и увижу на машине хотя бы царапину, я вернусь с несколькими друзьями и ты пожалеешь, что не взял деньги.
– У меня тоже есть друзья, мистер.
– У тебя есть дерьмо. Не валяй со мной дурака, сынок. Ты берешь деньги, присматриваешь за машиной, видишь, как я уезжаю с улыбкой на лице, и просыпаешься утром на тридцать долларов богаче. Не говоря уже о ценности моей дружбы. Приведешь своих дружков – не наживешь ничего, кроме больших неприятностей.
Рубену до сих пор было странно разговаривать таким образом с ребенком. Но эти дети учились английскому по телевизору, а манерам – на улице. Вполне могло оказаться, что этот мальчишка уже торговал своим телом и был «звездой» дюжины грязных фильмов для педофилов. Санта-Клаус и добрая фея не фигурировали в его словаре.
Мальчишка колебался еще секунду, потом протянул руку:
– Давай сорок – и договорились.
Рубен снова покачал головой:
– Тридцать пять. Десять сейчас, остальные потом. Я недолго. Считай, что это твой шанс быстро разбогатеть.
Мальчишка поджал губы и сплюнул на землю.
– Вам лучше вернуться побыстрее, мистер. У меня дел полно.
Рубен протянул ему десятку.
– Запомни, – предупредил он, – одна-единственная царапина – и ты увидишь меня еще раз.
– Этого бы мне не хотелось, мистер. Не хотелось бы видеть вас еще раз, никогда.
Рубен повернулся, чтобы идти.
– Эй, мистер. Вам куда?
Рубен ткнул пальцем.
Мальчишка медленно покачал головой:
– Это стрелковый тир, там заряжают без просыпу. Если у вас там друг, уже нет смысла его вытаскивать.
Дверь на улицу была приоткрыта, в этом положении ее удерживала покореженная тележка из супермаркета. Табличка на боку говорила о том, что она прикатила сюда из «Финаста». Рубен оттолкнул ее в сторону и вошел. Вслед за ним внутрь проник резкий порыв ветра, задувая в узкий коридор пыль, мусор, обрывки старых газет.
«Стрелковым тиром» называли место, где наркоманов раскладывали в комнате рядами и кололи одного за другим. Одна игла на пятьдесят, а то и больше человек подряд, пока она не затупится.
Холл, тускло освещенный единственной пыльной лампочкой, был заброшен. В сбитом воздухе вяло колыхался запах застоявшегося пива и свежей мочи. Слева полутемная лестница, спотыкаясь, поднималась через полуосвещенные площадки к высотам, терявшимся в абсолютной темноте. Граффити не давали потрескавшейся штукатурке обвалиться – яркие синие, зеленые и желтые краски на потускневшем буром фоне: перечень забытых имен, выражения любви и ненависти, телефон проститутки, девизы банд, написанные по-французски с ошибками, член с яйцами, женщина с раздвинутыми ногами. Искусство на службе у отчаяния.
