— Иногда жаль, что я не ударился головой, — желчно сыронизировал он, и эта желчь никак не вязалась с его прошлой солнечностью: тогда он был точно брат Тани, самой светлой среди нас. — Но я подумал, что рука — это правильно, ведь Монах говорил, что наша жизнь должна быть такой, чтоб за нее не грех отдать руку. Вот я и отдал. Иногда, правда, бывает страшно — в тот момент, когда я вижу испуг в ваших глазах. Помнишь, как ты поняла, что я — калека, и чуть не вскрикнула?
— Я бы не вскрикнула. У меня пропал голос.
— Тем более. Но я такой, какой есть. Это лучше, чем когда женщине, больной раком, отрезают обе груди. Лучше, чем быть кастратом. Я бы еще привел в пример какую-нибудь психологическую ущербность, но не уверен, что ты поймешь.
— А ты уверен, что вместе с рукой тебе больше ничего не отрезали?
— Если и отрезали, то, значит, это было лишнее. Научиться пользоваться одной правой несложно. Тем более, я слабее не стал. Хочешь, я тебя подниму? — он потянулся ко мне, привставая.
— Нет, спасибо, — я напряглась.
— Боишься чудовищ? Ну-ну. Тебе, наверное, кажется, что Монастырь меня искалечил, но это было мое решение. Меня ведь никто не толкал. Рука — это ерунда. Зато я понял, что все остальное можно отрастить. Теперь я сам себе мастер, и это главное.
Я представила мир, в котором людям лет эдак с шестнадцати дается способность избавляться от одних частей тела и отращивать другие — любого вида и возможностей; главное, чтобы пришлось по силам. Жуткая ситуация, но чем-то она привлекала. Игор увидел, во что превратилась его рука, и решил с ней расстаться.
Операция прошла отлично. Игор пожелал оставаться в сознании, использовали только местный наркоз. Врачи, разумеется, были в масках и действовали безмолвно, с потрясающей слаженностью движений. Когда все кончилось, стало очень легко: несколько дней Игор находился в состоянии эйфории, и вряд ли только из-за лекарств. Понятно, что Монастырь мог его обмануть, но невозможно было представить, зачем исследователям ампутация. Изучать психологию новоявленных инвалидов? Такой материал проще собирать там, где идет война.
А я ведь не сомневалась, что у Монастыря есть доступ к местам, где ведутся войны.
Безосновательно. Просто так чувствовала. Не менее четко, чем себя — Дашей.
Заодно Игор сообщил, что встретил в больнице парня, который назвался туристом.
Он с друзьями случайно попал в Монастырь, где ему стало плохо — солнечный удар, может быть. Друзья уехали, оставив записку со словами поддержки: их здесь никто кормить не собирался. Но о нем, туристе, монахи позаботились хорошо. Обнаружили кое-какие недомогания, о которых он знал, но старался забыть, потому что не доверял медицине. Думал, что его спасут горы: природа, движение, солнце и свежий воздух. Чем-то похоже на самого Игора. В обмен на лечение — монахам турист почему-то поверил — парню предложили работу в Монастыре. Он согласился.
— Тебе-то самому случайно ничего не предложили? — поинтересовалась я у Игора, нарушая запрет.
— Предложили, — он посмотрел на меня так, точно выискивал в моем лице образ города. — Но я тебе не скажу, что решил. Потому что, если начать рассказывать о своих решениях, то все станут оглядываться друг на друга, или даже — что гораздо хуже — обсуждать. А время, когда надо друг на друга оглядываться, для нас, кажется, уже кончилось.
Солдаты выстроились по периметру первого двора. Мы сбились в кучу. Допросы закончились. Жарило солнце и пахло солдатским потом.
Все это тянулось уже столько времени, что мы не разговаривали совсем, хотя раньше наши негромкие голоса не вызывали солдатских окриков, — разговорами, видимо, мы бы ничего не нарушили. Опасности мы для них не представляли. Только Вика, чей макияж влажно блестел от жары, попыталась подкатиться к одному круглолицему парню, на что получила жесткое: «Не положено!». Остальные воспринимали незваных гостей как, скажем, охрану в аэропорту во время задержки рейса: регистрация прошла, самолета все нет, выйти хочется, но вряд ли дадут. Мы смирились, по крайней мере, внешне, — тем более, что профессор с монахами держались очень спокойно, и закрадывалось подозрение, будто появление военных в Монастыре вполне закономерно.
Главное, чего мне не хватало — это душа и одиночества. Есть я не хотела. Я вспоминала город в плохую погоду, очереди в различных конторах, ожидание дождя, или, наоборот, солнечных дней, или когда наконец стает снег; серые утра, когда, раздражая, болела спина; необходимость идти на встречу и улыбаться, а во рту горечь. Я начинала чувствовать себя лет на сорок, с отчетливым ощущением сухости не только на коже, но и на сердце, причем воспринималось это с иронично-грустной улыбкой: мол, все нормально, иначе и быть не могло. Следствие замученного необходимостью приспосабливаться ума — за «нормальное» можно принять все, что угодно. Полковник сидел на стуле посреди двора, перебирал бумаги с допросными записями, словно их сортируя, а на самом деле, я знала, он выматывал нас. Я видела, что меня ждет. Он встал и обвел взглядом нашу небольшую толпу — с таким выражением, словно смотрел на попорченные машины, которые, однако, следовало утилизовать.
Грузовик вздымал пыль; я понимала, что обгорела, что буду мучиться ближайшей ночью, но это опять воспринималось как должное. Не потому, что я «заслужила», ведь я ничего не сделала, а потому что среди людей так принято жить — работать до боли, общаться до отвращения, бесконечно ехать куда-то по некрасивой дороге.
Путешествие, впрочем, не затянулось: каких-нибудь три часа, и мы оказались в поселке с длинными белесыми бараками. Монастырские часы на ремешке остановились, и оставалось только их выкинуть. Нас отвели в столовую, накормили супом, картошкой с мясом и мутным компотом. Толстая посуда грязно-белого цвета на ощупь была жирноватой. Лохматые сухофрукты в компоте никто есть не стал, да и в отношении остального мы особого энтузиазма не проявили. Потом был барак с двухэтажными койками, где нам предстояло провести ночь. Уже в темноте наши парни обсуждали возможный побег, но никто так и не решился. Наутро приехали люди в ментовской форме, опять собрали паспортные данные и пообещали вызвать по месту жительства. Нам выдали билеты на автобус. Все выглядели заспанными и чужими друг другу. Мы даже не знали, кого как зовут. В городе я неловко махнула рукой, буркнув «пока», но никому в глаза посмотреть не решилась. Наверное, более смелые смогли завязать отношения уже в других ипостасях, но мне это казалось невероятно фальшивым.
Меня легко восстановили на работе, ведь прошло меньше месяца, и время отсутствия списали на отпуск — даже дали денег. Я была им нужна, но, как подозреваю, не за особый талант, а так — для порядка. Наш фотограф сказал, что знал заранее о моем возвращении, что я не тот человек, который готов растрачивать жизнь на сомнительные эксперименты. Я не стала его разочаровывать. Другая журналистка, почти подружка — ведь мы сидели за соседними столами, — полюбопытствовала, каково мне отдыхалось в Монастыре, и получила в ответ ожидаемое «скучно». Статью хоть напишешь? — Нет, займусь-ка я лучше экологическими проблемами. В бойких речах местных зеленых, которые стремились поставить на учет каждое городское дерево, я чуяла отголоски монастырской гармонии, где люди, деревья и камни не боролись за место под солнцем, а жили в согласии и даже, пожалуй, в какой-то мере проникали друг в друга, становились друг другом. Я задумалась, каким бы зданием стала я; потом представила себе симбиоз сосен и башен — как ветви сосны прорастают в комнату, а сквозь окно густое августовское солнце мягко играет в иглах. Если растения занимают собой внутреннее пространство дома полностью, то люди оттуда тихо уходят, и, быть может, живут в ветвях, но уже под открытым небом. Меня ловили на том, что я нередко отключаюсь от реальности, подшучивали, называли мечтательницей, один раз даже спросили о возможной беременности. Но после Монастыря я даже надолго перестала встречаться с мужчинами. Иногда в супермаркете или в театре сталкивалась с другими участниками неудавшегося эксперимента, но мы взаимно делали вид, что незнакомы.
