Ветер уже не свистел, а трубил, впиваясь под манжеты куртки, протыкая одежду спицами скорости. И темные глаза рядом, волосы вверх над головой черным пламенем. Мерзли колени, от щиколоток к ним – холод, снизу.
Падаем?
– Ты! – вцепился в предплечья, затряс, закричал, открывая рот и плюя словами сквозь темный воздушный кляп:
– Я падаю? Не лечу? Сука, гадина, змея паршивая!
– Падаешшь… летишшь… – шея девушки растягивалась, руки и плечи ускользали из пальцев. Схватился за талию, сдавил. В голове мысли сдувало от одного края к другому. Ведь я – здесь! Живой! Почему тогда – убила? Меня?
Талия становилась все тоньше, пальцы рук соприкоснулись. Струясь по ладоням, скользила, скользила, оставаясь выше, оставляя одного в черной пустоте.
Но ему не страшно. Пусть один. Зато знает, помнит, еще, когда Витькой был, – вниз так же бесконечно можно, как и вверх. Он сильный, и ее удержит. Стиснул, хрипя, сильнее, продавливая сухую кожу длинного тулова. Поймал! Держу!
– Держу!
Уставился больно раскрытыми глазами в смутную белизну монитора на далеком столе. Плечи сводило от напряжения, локти закаменели, пальцы крючило перед собой в темноте.
Стихал звон батареи…
«Кричал, сон, кошмар», вскинуто подумал Витька, попытался облизать губы шершавым языком, скривился. И, расслабив руки, ахнул, когда отпущенное напряжением мышц нечто заструилось по сбитому одеялу, гладя горячую кожу, тяжело оттягивая плечи, тычась в лицо сухой гладкой мордой. Задвигал ногами, отпихивая, путаясь в одеяле. Пугаясь крепкого захлеста чужой плоти на щиколотке, попытался сесть.
– Тише, тишше… – около уха успокаивающе проговорило, потерлось легонько и улеглось на груди. Замерло…
Сидел с напряженной спиной, боялся пошевелиться. Только там, где чувствовал плоть, напрягал тихо-тихо мышцы, убедиться, что не ушло, не исчезло. Убеждался – есть, и расслаблялся, боясь, что почувствует тварь…
– Не тварь. С-сам захотел… – точками, точками прикосновение снизу к подбородку, к шее. Понял, языком раздвоенным трогает:
– И получишшь… Все, что хочешшь. Если желание сильно…
– Это не я, – голосом, мало отличавшимся от змеиного шипа. Вспомнил, что в кухне, на подоконнике за шторой – позабытая коробка сока. Глотнуть бы… Хочется нестерпимо.
– Ты, это, полежишь, может? Я – в кухню. И вернусь… – в голове сразу забились мысли, где ключи-то, и куртка там есть, в прихожке, а брюки, да хер с ними, с брюками…
– Не снимешшь, – мягкие касания по шее, – срослись… чассть тебя…
Посидел еще, думая потихоньку.
– Ну, если часть… – встал. Покачнулся, подхватил рукой тяжелые кольца. Нашел равновесие и пошел, шлепая босыми ногами. В прихожей протянув свободную руку, щелкнул выключателем. Стоя перед зеркалом, отодвинул наехавшую на отражение старую дубленку, примял торчащий рукав. Змея оторвала голову от его плеча, смотрела в зеркало тоже.
– Ты… большая…
– Выдержишшь…
Вздохнул, поднимая грудь, глядя, как пробегает по расписной коже блик от неяркой лампы.
– Да уж. Куда теперь. Сам захотел. Ты это… пить хочешь? Или – поесть?
– Сам. Я – не сейчас. С-с-с…
– Ну, как знаешь. Устал я.
– Попей и сспи. Не спрашивай, потом вопросы. И их тоже – сам…
Через десять минут Витька засыпал, поворачиваясь во сне, чтоб змее было удобнее устроиться на коже, врасти, спуститься ниже, по бедру, на колено и щиколотку. Уплывая, подумал мягкими сонными мыслями, что завтра начнется завтра, а тут еще Карпатый, паршиво, конечно, ведь Лада убила его, а он вдруг вернулся… Встрепенулся, уколотый в темя: убила – для себя? Не для всех? Или что? Но уронил голову, не додумав.
Узкий луч ночного света падал на горячую кожу, освещая продолговатую голову с неспящими темными глазами, прилегшую на косточке над бедром.
Солнце висело над линиями крыш мерзлым кружочком лимона. Несвежий снег пытался блестеть, посверкивал незатоптанными участками. От ларечка с шаурмой доносились осколки запахов. Казалось, мороз разбивал горячие ароматы жареного мяса и лука на длинные куски, как ломаное камнем стекло. Большая собака с комками ватной шерсти на спине и боках стояла у киоска, держала жаркую булку влажного дыхания в раскрытой пасти.
Витька ждал, машинально притопывая ногой – пока не мерз. Под брюками и свитером мягкое тепло опоясывало тело. До косточек над правым бедром.
Надо бы думать о том, что сейчас прибежит Степан, и они пойдут в просторные залы манежа, смотреть на украденные идеи. Бесплотные оцифрованные у Витьки, и воплощенные в картон и глянец, в крикливые рекламные буклеты – у Ники Сеницкого. Но думал о змеях. О жаркой влажности джунглей, где каждое дерево – живое тело. Где звери будто вырастают из этих деревьев и лиан, отрываются, с чавканьем и древесной зеленой кровью, – провести жизнь, поглощая живое и снова вернуться к корням, – влиться кровью гниения снова в древесные стволы и мясистые листья. Думал о шуме тропического леса, напоминающем ток крови.
А потом думал о рыжем коте и глазах его, снова и снова. Дышал залипающим на морозе носом, щурил слезящиеся от недосыпа глаза. Радовался, что Степка опаздывает.
Это началось утром, когда бежал к метро. Часто скрипя тяжелыми ботинками, обгоняя упакованных в серое и черное пешеходов, прятал руки в карманы. Одной сжимал перчатки в теплой глубине куртки. Люди торопились, толкали неподвижными локтями, поворачивались друг к другу всем корпусом, переговариваясь. Выдували из носов и ртов белые комки дыхания.
Слева за дорогой, среди длинных застывших домов, торчала черная щетка парка. От бегущей под ноги зализанной белизны подташнивало, и Витька отрывал взгляд, искал, куда смотреть. Никуда не хотелось. Серо-бело-черно-грязно…
И вдруг, плавно, сверху, тончайшей кисеей пришло что-то. Накрыло голову, без всякого труда преодолело косматую ушанку из жучки и закоченелую плащевку куртки. И пошло растворяться в крови, постукивая и покалывая изнутри кожу. Закружилась голова. Витька, на ходу, не замедляясь, слушал то, что внутри. Внутри был хмель, легкий и пузырчатый, скатывался в кончики пальцев, щипал в холодном носу.
Мир вокруг расслоился на тонкие прозрачные пластины, слюдяные чешуи, без цвета и особого смысла. Ждал кадров, вот увидит сейчас, как тогда, в первый раз осенью и после. Но не было. Уныло торчала щетка деревьев, совался под ноги скучный зализанный снег, проскакивали неопрятные машины, плюясь из-под колес грязью. Не аттрактивно, сказал бы Степан. Нет кадров. Не удивить никого, заключив в рамки любой кусок окружающего сейчас Витьку мира. Который продолжал расслаиваться, показывая, что – сложен, неоднороден. Пустые плоскости, не забирая с мест предметы, перестраивались, тасовались огромными картами, улетали в небо, ложились поверх старых сугробов, скатывались с них одним краем, и по их невидимым трамплинам к верхушкам деревьев ускальзывали толстые голуби. И казалось, крыльями хлопают лишь для того, чтоб не съехать обратно по слюдяному катку в снег.
