— Даже не встретили! — Отец продолжал говорить в пустоту, словно не заметив, что матери рядом уже нет. — Я в суд подам! Вернемся — и сразу в суд подам! Они обязаны…
— Папа, — устало сказала она, — вон там…
— Ты хоть помолчи…
Она сжала губы и отвернулась. Жаль, самолет не разбился, прекратить разом все мучения — и все…
Человечек в полосатых штанах растерянно топтался на месте, Пасик уже был у выхода, мать, прихрамывая в новых туфлях-лодочках, торопилась за ним… Автоматическая дверь услужливо распахнулась, за ней в теплой густой ночи плавала стайка подсвеченных изнутри пустых автобусов, луна проплывала над ними, точно рыба, большая и непривычно зеленая; совсем рядом со входом раскинуло белые цветы незнакомое низенькое круглое дерево… Тут матери удалось втащить Пасика обратно, стеклянные створки сомкнулись, темнота за ними вновь стала плоской и ровной, как стена.
К человечку в полосатом жилете уже подошли какие-то люди, сонные и усталые, и он, локтем прижимая табличку, заглядывал в блокнот, сверяясь со списком. Потом опустил блокнот и близоруко оглядел зал.
Ей вдруг захотелось домой. Так мечтала об этой поездке, но сбывшаяся мечта оказалась бледной и пресной, как всегда. Всегда так было.
Человечек всплеснул пухлыми ручками, уронил табличку и заторопился к ним, смешно загребая остроносыми ботинками.
— Что же вы! — приговаривал он на ходу укоризненно. — Что же вы! Я же волнуюсь, вас нет и нет. Все есть, а вас нет. Как же это можно!
Говорил он с чуть заметным акцентом, чуть шепелявя, отчего походил на большого обиженного ребенка.
— Это безобразие! — Отец чувствовал себя слегка виноватым, что не заметил встречающего, и потому напирал особенно энергично: — Мы уже час здесь болтаемся!
— Но я встречал, — оправдывался человечек, — я же стоял вот тут! И все стояли вот тут! Мы вас так ждали! Я даже объявление дал.
Он кивнул на табло, где вместо расписания самолетов теперь светилась красным их фамилия — их приглашали подойти к стойке турагентства.
Она готова была поклясться, что этого объявления миг назад еще не было.
— Я им так и сказал, — человечек энергично кивнул круглой головой, — без вас мы никуда не едем. Как хорошо, как хорошо, что вы нашлись!
Отец смягчился.
— Смотрите, клиентов не растеряйте с таким-то сервисом, — сказал он назидательно и, демонстративно кряхтя, покатил чемодан к выходу.
Мать заторопилась следом, держа за руку Пасика. Пасик не вырывался — вот чудо-то.
Человечек забежал вперед, словно хотел услужливо распахнуть перед ними двери, однако двери распахнулись сами, запах мокрой горьковатой зелени и белых цветов маленького дерева хлынул со всех сторон сразу, как будто она вошла в теплую, прозрачную, дрожащую зеленую воду.
На освещенном двумя сонными фонарями пятачке остался всего один автобус, дорога уходила во тьму; вдалеке, на фоне зеленоватого, усыпанного крупными чистыми звездами неба, просматривалась линия гор, на гребне самой высокой горы горел желтый огонек, еще несколько стекали в лощину, словно кто-то бросил в складки мягкой ткани горсть фосфоресцирующих бусин. Цикады трещали так, что воздух, казалось, шел мелкой рябью, отчего очертания гор и присевших в их тени огней дрожали и расплывались в окружающей бархатистой тьме.
Волоча тяжелый рюкзак (не думай, что я буду носить за тобой твои вещи, непонятно, зачем тебе все это понадобилось, но если хочешь брать — бери, только сама и таскай!), она на минуту остановилась, чтобы в одиночку приветствовать чужой, незнакомый мир.
Дерево вздрогнуло и уронило ей в руку белый цветок.
Уже в автобусе, на повороте, она оглянулась: освещенный изнутри аэропорт походил на аквариум, где плавали диковинные рыбы. Постепенно он померк, а после и вовсе погас, будто выключили подсветку. Под колесами автобуса разматывалась мокрая темная дорога, отблеск фар плясал, как свет на реке. Иногда на очередном повороте столб света упирался в стену низких деревьев со светлыми стволами и темными листьями. Иногда навстречу выплывали, словно нахальные привидения, фосфоресцирующие дорожные знаки.
Мать с отцом сидели впереди молча — темные головы синхронно покачиваются, как у манекенов. Когда автобус остановится у гостиницы, они снова оживут и побегут к багажнику выгружать чемоданы.
На каком-то особенно резком повороте заложило уши, и она поняла, что дорога идет в гору. Пасик сидел рядом с ней, сложив руки на коленях и глядя в темноту.
— Сглотни, — посоветовала она, — а то уши заложит.
Пасик послушно сглотнул.
— Я боюсь, — сказал он шепотом.
— Брось, они тут всю жизнь туристов возят.
— Не, я просто боюсь. Какое-то все не такое… Ты их видела?
— Кого?
— Этих. Думаешь, их нет, а они есть. И смотрят.
Он схватил ее пальцы, ладошка была мокрая, но она не отняла руки. Вообще-то Пасик был лапушка, хотя и какой-то чудной — днем он большей частью молчал, но по ночам садился на постели и разговаривал сам с собой на незнакомом языке, а потом вставал с кровати и начинал бродить по квартире… Тогда приходила мать, обнимала его и уговаривала лечь, иногда он начинал отбиваться, иногда покорно ложился и засыпал — между веками у него светлела полоска глазного яблока так, что даже страшно. Она знала, что матери тоже было страшно, один раз даже подслушала, как та тихонько плачет на кухне, а отец обозвал мать курицей и сказал, что, мол, с пацаном все в порядке, это возрастное, пройдет…
Отец ужас как хотел сына и до сих пор не мог простить ей то, что она имела наглость родиться первой. Как будто это от нее зависело.
— Опять выдумываешь, — сказала она и улыбнулась.
Самое странное, что она все-таки его любит, Пасика. Чудно́, а вроде бы должна ненавидеть. Ну, ревновать. Иногда ей казалось, что только она одна его и любит — мать так боится за него, что на любовь уже времени не остается, а отец видит не настоящего Пасика, а какого-то придуманного правильного сына.
— Я никогда не вру, — серьезно сообщил Пасик. — А вот ты все время выдумываешь. Себя все время придумываешь. А потом расстраиваешься.
— И вовсе ничего похожего, — сердито возразила она. — Как можно придумывать себя?
— Как в кино. Когда кажется, что надо так, а на самом деле все не так. Потому что никогда не получается, как в кино.
Пасик порой проявлял пугающую проницательность.
— А на самом деле ты и так хорошая. Правда.
— Спасибо, Паська, — сказала она тоже серьезно. Не чувствовала она себя хорошей. Если честно, она себя ненавидела. Так ненавидела, что, если случайно видела себя в зеркале, торопливо отворачивалась — лишь бы не смотреть на эту фигуру… это лицо… эти ужасные волосы. Ну почему, почему у нее такие волосы?
