Легчайшее, неуловимое движение лезвия – и шнурок перерезан. Пантелеймон положил чучелко в полуразодранный карман. Ликтор лежал молча, не делая попытки освободиться.
– Если они все такие теперь послушные, то зачем же ты все-таки спалил дом с людьми? Мог бы вколоть им заразу.
– Они одни оставались, – не без угодливости ответил Ликтор. – Одни. Непривитые. Здоровые, дьяволы, ни разу не пригласили. Кроме Полинки, она однажды захворала.
– И ты не преминул воспользоваться?
– Не преминул.
– Как той, бесноватой? У Виссариона?
– Точно.
Протодьякон чуть надавил, и оборотень судорожно дернулся.
– Сказывай теперь, чего нужно Виссариону.
– Того же, что мне. Повиновения. Армии. Он давно работает на иеговистов. Про то лишь немногие знают.
– Я так и думал. Нечто подобное. Еще что скажешь интересного?
– А что ты хочешь знать? – Ликтор вдруг икнул.
Челобитных прикинул в уме.
– Пожалуй, что ничего. Хотя постой: где зелье держишь? Запас?
– К стропилам приторочено, – охотно и быстро ответил оборотень в надежде на помилование. – В тряпице.
– В тряпице? Как обычно? Любишь в тряпицу заворачивать?
– А что тут такого?
– Ровным счетом ничего. Ну, прощевай.
– Что?!
– Прощевай, говорю.
– Я…
Коса чиркнула, и кровь ударила фонтаном. Коса чиркнула во второй раз, беря глубже, и голова Ликтора отвалилась от туловища.
Протодьякон не успел отскочить – вернее, не счел нужным – и теперь был весь в крови, в кровь и наступил, обходя подергивающееся тело. Поднял и поставил фонарь, чудом не разбившийся при падении, – точнее, не фонарь, а керосиновую лампу. Присел над телом, обыскал, не нашел ничего стоящего. Выпрямился, обвел помещение шалым взглядом.
Поднял лампу и осветил место своего заточения: обычный убогий интерьер: какая-то ветошь, тележное колесо, лопаты, пара полуразвалившихся ящиков.
Да еще… окровавленная коса.
Губы Пантелеймона плотно сжались.
Он представлял собой чудовищное зрелище: изодранный, почти без живого места, с фонарем, над трупом, в крови.
«Но это только начало», – сказал себе Пантелеймон – причем сказал строго.
Инквизиция?
Будет вам инквизиция!
Протодьякон ощутил, что после убийства – нет, казни – Ликтора силы его не только восстановились, но и многократно умножились, невзирая на сохранявшуюся боль.
Кровь?
Да, его исцелила кровь…
Интересно: сказалось привнесенное Ликтором звериное начало? Или врожденное, собственное?
Пантелеймон взял лопату, легко переломил об колено. Надо же – и чувства вернулись к рукам и ногам; в них теперь разливалось приятное тепло.
На обломок палки он намотал ветошь. Плеснул на нее керосином. Размахнулся и зашвырнул фонарь в угол, где, помимо тряпья, виднелись еще и клочья сена. Все занялось моментально, и сарай вдруг осветился пляшущим живым светом. Это был не мертвый лунный свет, но животворящий, огненный.
Челобитных сунул ветошь в пламя, и у него получился преотличный факел.
С улыбкой на губах он ткнул его в бороду отрубленной голове, и та тоже загорелась.
Потом он поджег сам труп.
Затем прихватил косу, вышел наружу и поджег избу, которая тоже заполыхала очень споро. Дом наполнился криком, но протодьякон не обратил на это ни малейшего внимания.
Вид у него снова сделался очень строгий.
С поджатыми губами, с факелом и косой на плече, смерти подобный, он размеренно вышагивал по улице – теперь победителем и мстителем. Он сворачивал то вправо, то влево и – поджигал дома!
Вскоре в Зуевке стало светло, как днем.
Отовсюду неслись дикие вопли, но протодьякон по-прежнему оставлял их без внимания. Выскочил кто-то – не разобрать, кто, взрослый или ребенок, в руке – топор. Пантелеймон легко снес ему голову с плеч.
Ему казалось, будто он движется неторопливо; на самом деле он чуть не бежал, иначе не успел бы запалить все село. Когда он добрался до дома Ликтора, позади него ревело пламя, вознося к небесам корчащиеся черные тени, – может, то были демоны, а может быть, и просто извивались прослойки дыма. Крыши проваливались одна за другой, за демонами гнались к луне снопы искр.
Иногда из домов выбегали объятые огнем фигурки, чтобы почти сразу же замертво упасть на дороге.
«Как бы сюда не перемахнуло», – озабоченно подумал о пламени Пантелеймон.
Он вошел в ликторову избу уже по-хозяйски, как к себе домой. Да, в общем-то, другого дома у него здесь и не было.
Осмотрелся, возвел очи горе.
Отбросил ненужную больше косу, полез наверх.
Ликтор не обманул: зелье нашлось быстро.
Прихватив коробку и шприц, Челобитных вышел на свежий воздух. Правда, назвать этот воздух свежим мог разве что сумасшедший, но Пантелеймон считал иначе. Он достал из кармана оберег, связал перерезанный шнурок и надел себе на шею поверх крестильного крестика.
Потом протодьякон поджег избу Ликтора.
После этого набрал полный шприц раствора, засучил рукав. Вену нашел сразу – их этому специально учили – ситуации бывали разные, иногда приходилось вводить себе антидоты, а то и наркоту, чтобы сойти за своего среди иноверцев или каких-нибудь дьяволистов.
«Во славу Господа», – произнес Пантелеймон про себя, ничуть не усомнившись в уместности этой формулировки.
Сколько же доз он набрал?
Сколько колол ему Ликтор?
Сколько доз вообще можно вводить зараз?
Об этом Пантелеймон не имел ни малейшего представления.
Конечно, можно было бы справиться в файлах, хотя он не помнил, чтобы там на сей счет сообщалось что-либо определенное.
Все индивидуально.
Кроме того, во-первых, было уже поздно – ликторов дом пылал, как факел, а во-вторых, протодьякон ощущал полное безразличие к дозировке.
На время, однако, он задался вопросом: а почему?
Жить надоело?
Нет, ни в коем случае.
Хочется навсегда остаться оборотнем-волком?
На этот счет у него не было твердой уверенности. Пожалуй, что нет.
Хотя, пожалуй, что… да.
Постепенно он с неудовольствием признал, что полагается на оберег. В соломенном чучелке сосредоточилось его упование на спасение. Крест был забыт. Осознав этот факт, Челобитных испытал сосущее чувство. Он что-то делает не так. Так не должно быть!
Он превращается в язычника! Он поклоняется бездушному идолу, он предает ради него Спасителя. Но… «кто душу свою хочет спасти, тот ее потеряет». Не так ли сказано Спасителем?
Значит, надо потерять душу, чтобы спастись. Надо совершить смертный грех.
Ликторова отрава исправно творила свое дело, продолжая кипеть в сердце и растекаться по всем органам и членам. Иудина философия Ликтора уверенно одерживала верх над иррациональной простотой Евангелия.
