Вадик специально на похороны пришёл, даже венок заказал. Только его-то венок в горе других затерялся как щепка. И народищу было на кладбище — не протолкнуться, как на демонстрации какой. Помимо гостей понаехавших ещё и местные, на гостей этих поглазеть пришедшие. Плюс глава администрации и ещё насколько уездных шишек. Ну, эти-то понятно, на бабку им начхать. А вот родственники её — ну как завещание оспорят? Приглядеться надо.
Но родственники не оспаривали ничего, тихо-мирно себя вели. Даже телезвёзды. Вот что действительно Вадика добило, так это гроб. Блин, да в этом гробу тройку таких старух похоронить можно было! Огромный, лакированный, с бронзовыми побрякушками и составной верхней крышкой по буржуйскому образцу. Так что ноги-то у покойника прикрыты, а сверху до пояса его, то есть её, видно. Это не родная фанерка-ДСП, зелёным бархатом обитая, куда там. И старуха в этом гробище маленькой такой кажется, как мышка на обеденном столе. Лежит себе в синем платьице, лапки на груди скрестила, а на правой руке колечко красными глазками поблёскивает… Сука старая!!!
Хоронили, что нетипично, без батюшки. Бабка, хоть и лет ей было больше, чем Ленскому расстрелу, оказалась идейной коммунисткой с какого-то тысяча девятьсот мохнатого года, чуть ли не Ленина с Троцким живыми помнила и чуть ли не с Горьким жила. Легендарная вообще барышня оказалась. Только вот Вадик от этого ещё больше упёрся.
Похоронили, короче, бабку, гости сразу же разъехались и разлетелись (многие на частных самолётах), а Бутыкин вообще с глузду съехал. Упёрся, одним словом. Хорошо, колечко в земле, в гробу у бабки на пальце. И чего? Это ж не Форт Нокс, верно?..
Сначала Вадик к Лысому — смотрящему по городу — пошёл. Но тот, хоть и в прекрасных отношениях с Бутыкиным был, сразу в отказ ударился. Типа, братва на такое не пойдёт — не по понятиям. Чмошное дело — могилы ворошить, и он, Лысый, никого из своих пацанов, которые авторитет по зонам зарабатывали, просто так на такое подписать не может. А кто может? А никто. А если подумать? А если подумать, то Берёза, но я тебе этого не говорил, и вообще… Да ясно, ясно.
Вадик, не мешкая, с Берёзой стрелку забил, побросал в пакет полиэтиленовый литр коньяка и сервелата какого-то, после чего отправился в парк.
Теперь вот король местных бомжей Берёза (в миру Березин Николай Игнатьич) накачивался халявным марочным, откусывал от палки сервелата и корчил кислые рожи. Вадик уже начал было закипать, чувствуя всё больше нарастающую изнутри неприязнь к этому человечку, когда вдруг Берёза осклабился щербатым ртом:
— Нет, Степаныч, всегда я подозревал, что натура у тебя наша, босяцкая. Да ладно, ладно, не буровь, — увидев внезапно покрасневшую морду Вадика, Берёза примиряюще поднял руки. — Другой бы кто с таким вопросом ко мне подошёл — на хрен бы послал, да по тыкве б настучал. А у тебя, Степаныч, подход правильный. Уважение вот мне, старику, оказал, подарок правильный принёс, излагаешь с понятием. Помогу я тебе. Даже не денег ради…
— Неужто и денег не возьмёшь? — удивился Бутыкин.
— Как это не возьму? Возьму, конечно, — сокрушённо пожал плечами Берёза, — так не для себя, а для людей моих, которые на дело пойдут. Тем-то на что-то жить надо, это мне, старику, уже не до забав. Как классик говорил, да водки бы ведёрочко, да хлебца бы с полпудика, чего ж больше?
"Ух же ж ты, — изумился Вадик, — а мы, оказывается, и Некрасова когда-то читали".
— Помогу я тебе, Степаныч, — продолжал Берёза, — чего ж не помочь хорошему человеку? Хоть и не лежит у меня душа к этому делу.
— Когда? — спросил Бутыкин.
— А чего тянуть? — удивился Берёза. — Сегодня ночью парни и сходят, есть у меня пара чмырей-отморозков, те на любое подпишутся. Тем более что бабки кладбищенские донесли, что училке нашей собираются настоящий мавзолей, типа, как у Ленина, отгрохать, тогда уж не подкопаешься просто так. Так что давай-ка завтра утречком часиков в девять тут же и забьёмся, сразу тогда и рассчитаемся.
— В девять не могу, — сказал Вадик, — у меня совещание одно важное намечается. Давай в одиннадцать?
— Хозяин — барин, — легко согласился Берёза. — В одиннадцать, так в одиннадцать.
Он ещё раз опрокинул в себя коньячную бутылку, а Вадик стал собираться.
— Я, того?.. — спросил Берёза, — Коньячок-то оставшийся с собой прихвачу, ничего?
Бутыкин лишь рукой махнул:
— Для того и принесено.
Наблюдая тяжёлым взглядом из-под покрасневших век за удаляющейся широкой спиной Вадика, обтянутой дорогим английским пиджаком, Берёза очень нехорошо поджал губы. "Так вот ты какой, Вадим Степанович… Ну-ну".
— Эй, пацаны, — позвал он совсем уже окосевших от палёной водки малолеток с соседней лавочки. — Коньячку со мной не вмажете? А то не пьётся мне одному.
В Петрове было два кладбища. Нет, если по уму, их было, конечно, три, но одно, совсем уж старое, находилось аж в городской черте, стиснутое со всех сторон хрущёвскими пятиэтажками, и не хоронили на нём уже лет двадцать. Постоянно ходили разговоры о его переносе и использовании освободившейся территории подо что-нибудь полезное, но дело это было дорогое и муторное, и плюсы пока не перевешивали минусы. У нас, слава богу, не Манхэттен какой, земля дешевая, так что как-то пока обходилось. Потому и кладбище это местными воспринималось не как кладбище, а, скорее, как парк. Водку там пили, девок водили прогуляться или ещё чего… Так что реально в Петрове было два кладбища — Южное и Северное.
Южное нас мало интересует, а вот именно на Северном и похоронили старуху Черемшинскую.
Находилось же Северное кладбище примерно в полукилометре от самого крайнего района — бывшей деревни, как-то незаметно вошедшей в городскую черту. Автобусы туда не ходили, так что от последней на маршруте автобусной остановки нужно было ещё минут двадцать пропылить по раздолбанной грунтовой дороге, проложенной между частными картофельными участками.
По ней и плелись в ночную пору две странные и совершенно непохожие фигуры. Первую фигуру звали Саня Очко. Если вы нехорошее что-то подумали, услышав его кличку, то оказались совершенно правы. Был Саня, что называется, "опущенным", "обиженным" или "петухом" — зовите, как больше нравится. Сам он по этому поводу вообще не переживал. Ещё до первой своей ходки замечал Саня в себе какие-то странные для мужика желания и позывы, но до времени их гасил. А уже на зоне, куда и попал-то он по какой-то чмырной статье, Саня чуть ли не сознательно напорол кучу косяков, да таких, что его не просто головой в парашу макнули, а отхерили в четыре смычка и пометили срамной партачкой. На зоновскую жизнь Саня не жаловался — чай с сигаретами у него не переводились, — а в душе лелеял мысль, выйдя на свободу, стать крутым таким геем, перед которым любые дороги открыты — хоть в шоу-бизнес, хоть аж в правительство. А вот хрен там ночевал.
