Двое русских гопников-дедов, судя по их речи прибывших на службу из забытых богом деревень, и один квадратный кавказец из такого же дремучего аула выстроили после отбоя десяток забитых, замученных духов и начали размеренно, со смаком и с нескрываемым садистским удовольствием издеваться над ними. Чувствовалось, что эта рутинная еженощная работа проходит по стандартному сценарию, к которому неутомимые массовики-затейники деды стараются приложить собственные веселые придумки. Немцу казалось, что он смотрит отвратительный извращенный и мерзкий сон. Вот только проснуться и избавиться от кошмара, сколько он себя ни щипал, не получалось. Вмешаться Немец не мог, ему оставалось только смотреть и испытывать боль и стыд за собственную трусость и бессилие, культивировать в себе ненависть к злу и готовить себя к будущей борьбе с ним.
Сцена меж тем для казармы разворачивалась бытовая, обыденная, и все сто человек, храпящие и посапывавшие вокруг Немца, очень удивились бы его неадекватной реакции. Ну подумаешь, духов били пряжками армейских ремней в тощие животы, проверяя пресс и как бы случайно иногда попадая ниже. Что с того, что их заставляли отжиматься до потери сознания, били табуретками в грудь, тренируя реакцию, заставляли есть с пола какую-то дрянь — Немец не мог разглядеть, что именно, так как его койка стояла довольно далеко. Но ведь не убивали же? Чего возмущаться, если все когда-то, когда были духами, проходили через это, тем более ведь все на пользу — физические упражнения, дисциплина! К тому же все духи когда-нибудь станут дедами, и им выпадет такая же замечательная возможность поучить молодых уму-разуму. Радуйся, Немец, что ты служишь в полку, где царит землячество, и спи спокойно.
Но Немец не мог уснуть, пока не кончилась эта пытка. Он не мог понять, откуда столько жестокости в сердцах этих трех злобных уродов, и не хотел мысленно ассоциировать себя с ними — слишком отвратительно. Точно так же он не мог и не хотел ставить себя на место несчастных забитых жертв в дурацком солдатском нижнем белье, замызганном кровью и мочой, с немым ужасом и рабским покорством в глазах. «Их же десять, а этих козлов трое, — недоумевал Немец, — почему они их терпят?»
Деды меж тем от физических упражнений перешли к разбору прошедшего дня, перечисляя все грехи провинившихся, опозоривших их, дедов, седины духов. Они ставили каждого из них по очереди на колени и выдавали в зависимости от степени вины разное количество щелбанов и фофанов по покорно склоненным стриженым головам. Особенно много перепало длинному москвичу, которого деды иначе как «чмо столичное» не называли. Видимо, дедушки переборщили, потому что несчастный москвич потерял последний разум от боли. Он инстинктивно, как раненое животное, добиваемое охотниками, вскочил с коленей и побежал к выходу, воя и держась длинными руками за голову. Немец видел, насколько он большой и сильный, и понимал, что москвич один запросто мог бы завалить своих ночных обидчиков. Но вместо этого он бежал к выходу из казармы, где стоял на тумбочке часовой с автоматом. Длинный, нелепый, как жираф, солдат добежал до тумбочки под улюлюканье и смех дедов, упал ничком на линолеум и горько заплакал. Вдоволь насмеявшиеся деды наконец решили, что на сегодня представления достаточно, и разрешили духам отбиться.
Немец тоже сразу заснул, но сцену, которую он видел тогда, запомнил на всю жизнь. Когда Ольгерт Блок смотрел в начале девяностых в видеопрокате «Сало, или 120 дней Содома» Пьера Паоло Пазолини, он один в зале не охал и не прикрывал глаза. Потому что той ночью в Гарболово он все это уже видел. Только в Гарболово все было мучительнее и страшнее.
Но зло, как известно, многолико. Второй раз оно явилось Немцу в лице Михеля Клюка. Прошел первый год службы Немца в Советской армии. Он заматерел, адаптировался в этом сером закрытом мире, завоевал авторитет полкового начальства и обзавелся друзьями, и, несмотря на рвущуюся на свободу из парадной формы душу, оставшийся впереди год не пугал его. Тем более что наступило короткое северное лето: солнце разогнало по молодому телу гормоны, и жить стало веселее. И тут пришел Клюк. Вернее, сначала к Немцу в поздний час после отбоя подошли сияющие, как пряжки на армейских ремнях, деды-водилы Юрец и Витос.
— С тебя бутылка, Немец, — хитро улыбаясь щербатым ртом, сказал питекантроп Витос, отдаленно напоминающий Челентано в молодости.
— С чего бы это? — спросил Немец.
— Начмед земляка твоего к нам в отделение берет, — объяснил длинный Юрец, парень с лицом, сплющенным с боков и оттого кажущимся двухмерным.
— Из Кенига? — обрадовался Немец.
— Нет, из Оша. Стопроцентная немчура, — обломал его довольный Витос.
Немец с дедами решил не спорить, бутылку проставить пообещал, а сам продолжил смотреть фильм «Эммануэль» на финском языке по финской же программе в черно-белом телике — еще один плюс службы в Каменке. А вот Михель Клюк стал для Немца ее главным минусом. Михель, курносый лопоухий тощий «черпак», с жестикуляцией, достойной деревянной куклы из труппы Карабаса-Барабаса, сразу же попытался проявить панибратство к Немцу, но получил неожиданный отпор.
— Никакой ты мне не брат и не зема. Ты киргизский немец, — сказал ему Немец при знакомстве, — а я русский. Немец — это просто кличка. Будешь меня слушаться — все у тебя будет хорошо (конечно, Немец употребил слово на букву «з»), нет — пойдешь на (нехорошее слово) из медпункта.
Но Немец зря воспитывал Клюка. Он жил по своему плану, который не удавалось прочитать в его наглых, наполовину выкатившихся из орбит глазах. Чтобы он попал в медпункт, теплое и сухое место, папа Михеля — директор колхоза из-под киргизского Оша — привез, по словам Клюка, целый чемодан денег комдиву. Где до этого Михель служил целый год, никто не знал, но поговаривали, что его там били. А бить было за что. Михель к восемнадцати годам сложился конченым наркотом, вором, прохиндеем и подлецом. При этом ему нельзя было отказать в природной харизме, интуитивном знании психологии, умении завязывать сложнейшие интриги и проводить многоходовые комбинации. Великий интриган и жалкий наркоман. Пустить такого человека в медпункт, где хранились индивидуальные аптечки с одноразовыми шприцами и пипетками с промидолом, — все равно что назначить маньяка-педофила директором пионерского лагеря. Но за большие деньги все закрыли на это глаза. Даже первый отдел, куда, конечно же, поступило персональное дело Клюка. Клюк появился в медпункте тихим, скромным, слегка сгорбленным и первые две недели нюхал воздух, составляя для себя полную картину местной жизни: кого бояться, перед кем прогибаться, а кого и загнобить можно. Заискивающий, услужливый, всегда с виноватой улыбкой, он сразу вызвал у Немца непонятную тревогу. Скрытая угроза таилась в этом сутулом создании. Предчувствия Немца не обманули.
