Есть в искусстве некая дивная тайна, нами не разгаданная: оно облагораживает все, к чему прикасается. От сотен омерзительных и безобразных персонажей берет по единой крошке, черточке, берет от каждого из них, берет и создает тип, фигуру, без сомнения наикрасивейшую. Глядя сквозь эту призму, становится ясно: нет ничего, что не способно заинтересовать искусство, никого, кто был бы непривлекателен.
Когда я восхищаюсь великолепным женским портретом работы Ван Дейка,[13] то я не задаю вопрос: «А есть ли сходство с оригиналом?» Для меня это не важно. Образ похож на многих женщин, которых я никогда не видел, но которыми грезил, чьи любимые черты храню в своих воспоминаниях.
Хотел бы быть Гамлетом не столько для того, чтобы обладать его талантом, который на самом деле дарован ему создателем, сумевшим воплотить свое сознание в этой дивной фигуре, сколько для того, чтобы иметь возможность в критический момент, не торопясь, тихо, без суеты, извлечь записную книжку и отметить в ней все, что меня взволновало сейчас или что мне следует узнать после. Не устаю восхищаться своими соотечественниками, которые хладнокровно, как англичане посреди вселенского пожара, могут делать какие-то наброски, пометки и при этом невозмутимо взирать на мир.
Я охватил картину целиком, но описать ее скудными словами и бесцветными фразами невозможно, с горечью это понимаю, невозможно описать картину, переполненную бессмысленными и безымянными эмоциями. Мы их постоянно исследуем, перебираем, не в силах отыскать ответ: как способна та или иная вещь оказать на нас столь глубокое влияние, что она вновь и вновь захватывает нас новизной и совершенством. В те быстротечные мгновения, когда чувство оплодотворяет разум, и там, в глубине души, обретают таинственное прибежище размышления, которые память однажды исторгнет из своих заповедных пределов; но сейчас время обдумывать еще не пришло, сейчас ничему еще не найдено ни место, ни объяснение; кажется, все чувства только и заняты сбором и хранением новых впечатлений. Осмысление грядет после.
(Толедская легенда) (перевод А. Ткаченко)В древний и тихий Толедо[14] я приезжаю, чтобы отдохнуть от постоянной суеты; во время одного из таких приездов и произошли эти пустяковые события, благодаря моей фантазии ставшие весьма значительными; о чем я и поведаю читателю.
Как-то раз бродил я по узким улицам города с папкой рисунков под мышкой и вдруг скорее почувствовал, чем услышал, чей-то голос, подобный долгому вздоху, произносивший где-то совсем подле меня неясные, смутные слова; я поспешно оглянулся, и каково же было мое удивление, когда оказалось: я в узком переулке — совершенно один. Однако, вне всякого сомнения, я только что слышал голос, странный голос, жалобный, бесспорно женский, прозвучавший в нескольких шагах от меня. Я устал от бесполезных поисков тех уст, которые за моей спиной пролепетали смутную жалобу, да и часы ближайшего монастыря пробили уже время вечерней молитвы, посему я и отправился в гостиницу, служившую мне приютом в бесконечные ночные часы.
Оказавшись в гостиничной комнате, я нарисовал в альбоме при свете слабого, мерцающего пламени женский силуэт.
Два дня спустя, когда я почти забыл об этом приключении, случай снова привел меня в извилистый переулок, где я услышал тот голос. День угасал, горизонт окрасился алыми и фиолетовыми пятнами, торжественно звучал в тишине бронзовый голос монастырских часов. Шаги мои были медлительны, непонятная меланхолия наложила на мое лицо печать сомнения.
И снова — голос, тот же самый голос, что и в прошлый раз, нарушил тишину переулка и мой покой. На этот раз я решил не отступать, пока не найду ключ к загадке, и вот, когда я уже отчаялся в своих поисках, я увидел старинный дом с маленьким оконцем, забранным решеткой причудливого рисунка. Из этого окна, несомненно, и доносился до меня прекрасный женский голос.
Была темная ночь, голос-вздох умолк, и я решил вернуться в гостиницу, где в комнате с побеленными стенами вытянулся на жесткой постели, и моя фантазия принялась создавать роман, который, к несчастью, никогда не сможет стать реальностью.
На следующий день один старый еврей — его лавочка скобяных изделий возле старинного дома, откуда прозвучал таинственный голос, — поведал мне, что в этом доме уже очень давно никто не живет. Некогда жила в нем одна прекрасная женщина со своим мужем, скупым торговцем, много старше ее. Однажды торговец вышел из дому, закрыв дверь на ключ, и никто ничего больше не знает ни о нем, ни о его красавице-жене. Предание гласит: с тех пор каждую ночь белый призрак женщины бродит по огромному полуразвалившемуся дому и слышатся смутные голоса, в которых смешиваются жалобы и проклятия.
И та же легенда утверждает: в белом призраке узнают прекрасную жену скупого торговца.
Женский голос, подобно небесной музыке, подобно вздоху влюбленной души, донесся до меня на крыльях дивного воздуха, полного ароматов весны. Какая же тайна кроется в твоих неясных словах, в твоих тихих жалобах, в твоих мелодичных и странных песнях?
(Севильская легенда) (перевод В. Литуса)Однажды, на Рождество, оказался я в Севилье,[15] и там, на паперти монастыря Святой Инессы, при входе в храм, случилось мне познакомиться с местной прихожанкой, женщиной весьма почтенного возраста, праздничная месса еще не началась, потому мы разговорились, она-то мне и поведала это старинное предание.
Рассказ ее был столь искренен и столь удивителен, что я сгорал от нетерпения в ожидании, когда же начнется служба и я сподоблюсь узреть чудо.
Увы! Ничего удивительного и даже необычного не произошло, скорее наоборот. Оргáн церкви Святой Инессы издавал глухие аккорды, казавшиеся бессвязными обрывками, клочьями, — органист просто-напросто терзал несчастный инструмент, который в ответ изливал на прихожан поток хоралов, мотетов[16] и псалмов, звучавших тягостно и омерзительно пошло.
Наконец месса закончилась, на выходе я нагнал свою собеседницу и не нашел ничего лучшего, как шутливо бросить ей:
— Отчего же это оргáн маэстро Переса звучал сегодня так отвратительно?
— Еще бы! — отозвалась старушка. — Это ведь совсем другой инструмент.
— А где же оргáн маэстро? Куда он подевался?
— По старости рассыпался в прах, да-а-авным-давно.
— А душа органиста? Что же она?
