На плавнике мокрого дельфина нахохлилась большая серая ворона. С краю бордюра сидела Малгося, в красивом свитере с орнаментом, в лыжных узких штанах. Она насобирала большой букет из опавших желтых и красных листьев, теперь любовалась и вдыхала, зажмурясь, горькие терпкие запахи. Егор пошел пообщаться с любимой девочкой, сердце у него екало от напряжения.
— Здравствуй, Малгося, — сказал девочке и присел рядом.
Она кивнула и весело выпалила:
— Ханна тебя поколотить хочет! И мамка ее настрополила, сказала, нагони на этого змееныша страху!
— И ты тоже думаешь, что я фашист и змееныш? — так грустно и печально, как только мог, спросил Егор.
— Нет, я знаю, это просто обзывательства, — хихикнула Малгося. — Фашистов давно поубивали. Правда, мамка говорит, ты вредный. А я не верю, ведь со мной ты не вредный, — Малгося кокетливо оглядела Егора.
— Ты очень хорошая, — с жаром сказал мальчик. — Вот подожди, у меня друг появится. Он Ханне по мордасам даст, и ты будешь со мной гулять.
— Это кто появится? — удивилась Малгося.
— Вон тот дядька, он печку топит в «котелке».
«Котелком» они называли котельную. Малгося отреагировала очень бурно: вскочила и отбежала от Егора, растеряв все собранные листья. На лице ее был испуг.
— Егор, ты что! Это жуткий дядька! Мама говорила, он детей ест, по ночам ворует, он пьет и жуткие песни поет.
— Ну и что? Пусть себе пьет и поет. Мамка твоя тоже через день с участковым пьет и горланит, когда захочет. А про детей враки, такого не бывает. Этим лишь маленьких взрослые пугают.
— Значит, все про тебя правда, раз ты с колдуном связался! — крикнула издалека Малгося.
Егор был поражен такой несправедливостью: у самой мамка крутая ведьма, а сама других колдунами обзывает.
— Малгося, у вас все ненормальными получаются. Я змееныш, старик безобидный колдуном стал, кто кем еще станет? А мамка твоя злая, и Ханна злая. Ты не будь как они, давай со мной дружить.
Но тут каркнула пронзительно ворона за его спиной, захлопала торжествующе крыльями. Из подворотни с визгом вбежала во двор компания Ханны. Все три пацана и их толстая большая предводительница закричали, увидев Егора:
— Смерть шпиону! Хватай! Бей! Лови фашиста!
Егору оставались секунды, чтобы улепетывать, спасая шкуру. Он сделал несколько кругов вокруг фонтана, спугивая дремавших на кучах листвы котов, потом потерзал преследователей заячьим петлянием вокруг деревьев, ломанулся по кустам. Два раза вокруг флигелька обежал, а потом из арки в арку сиганул, за вторыми воротами притаился. И враги потеряли его след. Рыскали без толку по двору. Малгося, которая в погоне не участвовала, видела, как он за ворота протиснулся. И он ее видел — она ковыряла в носу пальцем и задумчиво смотрела в его сторону. Сестра встряхнула ее, спрашивая про Егора. И он стал на минутку счастливым, когда любимая отрицательно покачала головой. Пацаны сторожили подъезды и сквер, чтобы схватить его при первом же появлении.
А у Егора кружилась голова, тошнота мешала стоять и ждать. Ханна, когда погоня была, на бегу ловко метнула камень, попала по затылку. Теперь потихоньку сочилась сквозь волосы кровь, капая на чистую новую рубашку. Мамка увидит, убьет сразу, — тоскливо подумал мальчик, — стоп, нет же мамки! Она бросила их.
Но грустить больше не стал, решил, что есть у него в запасе кое-какие преимущества.
От ворот он выбежал наружу, на проспект, обошел двор по проспекту и линии. Вбежал во вторую арку, и прямым ходом подался к котельной. За ним с гиком мчались пацаны. Егор надеялся, что истопник не отдаст его на пытки Ханне. Вбежал, увидел, что внутри пусто и тихо, ужаснулся и потерял сознание, упав на грязный пол.
Очнулся несколькими часами позже. Болел затылок, он хотел пощупать больное место, рука наткнулась на чужую большую ладонь, лежащую на его голове. Егор почувствовал, как тяжела и горяча эта ладонь. Будто она обжигала ему голову, и не саму голову, а внутри ему мозги грела. От жара он плохо соображал и почти не видел. Понял, что лежит на топчане в закутке истопника, укрытый чем-то теплым и мягким (курткой старика). А сам старик сидит рядом, смотрит на него, не снимая с головы ладони.
— Кто тебя так приложил? — спросил удивленно истопник.
— Ханна булыжником попала.
— Ну ты даешь, уворачиваться надо. Такая шишка вскочила, я и не видел таких здоровенных. И кровушка тебе в голову просочилась. Эта, как ее... гаматома на мозге. Мог запросто окочуриться.
— Я всегда уворачивался. А сегодня и мамка с Вандой поругались, и крысы напали, и клопы, Малгося вас колдуном обозвала, — Егор не любил жаловаться, просто очень грустно ему было, — ушла насовсем мамка, вот я и огорчился, а Ханна как раз камнем тюкнула...
— Почему мамка ушла?
— Дворничиха ее напугала, ворота не выпускали, крысы пришли.
— Да, не из стойких твоя мама. На стороне погуливала, верно?
Егор не ответил, потому как не понял, о чем бормочет старик. Захотел встать, не смог, сил в теле не было, одна лишь противная слабость. И истопник придержал его:
— Полежи еще полчаса. Нельзя тебе вставать, я тебя маленько облегчил, ну, скажем, обесточил, чтобы болячки сами наружу вытекли.
Рука старика продолжала давить жарко на голову, и скоро Егор заснул. Когда проснулся, слабым и потным, услышал, как истопник разговаривает с тем самым толстым мужиком, что вчера на него накричал.
— Митя, скажи по совести, тебя назад не тянет? Ты хорошим священником был, проповедником и лекарем исповедален, умел из людей хорошее наверх вытягивать, — говорил истопник.
— Нет, все позади. Сам я не тот, грязен зело и грузен, аки бочка. Назад нет пути. И меня это не печалит. А вот если с нашим делом не справимся, плохо будет. Тогда вот и на том свете мне покоя не найти. И тебе не найти, так и знай, хоть ты и нехристь еретическая. За тебя мне маленько страшно, черен ты, парень.
— Судьба меня в черное вымазала, — буркнул истопник.
— Сам-то каков? Пачкаешься, страстям потворствуешь, иной раз мерзости не гнушаешься, бога гневишь.
— Мне не отбелиться уже, Митя, как и тебе пить не бросить. И подумай внятно, брошу я свои черные занятия, хватит тебе молитвы и водицы святой, чтобы кладбище огородить? То-то и оно. Черное с белым тут накрепко перехвачено.
Егор чуточку раздвинул ресницы: оба старика сидели на стульях вокруг стола. Вяло жевали. На расстеленной поверх неструганных досок газете лежали сало, очищенные луковицы, большие ломти ржаного хлеба.
— Как там ведьма? — спросил толстяк.
— Что-то копошится, готовит пакость. Какую, я пока не понял. Я старею, она силу набирает, зараза, ей всего лет сорок, да и бабы такие к старости лютеют неимоверно. Недавно выселить меня решила, комиссию из горсовета привезла. Ничего, пока она меня побаивается, не поняла, что я чистым злом не оперирую и слаб как пьяный карась на песке. Если дотумкает, вот тогда худо мне придется.
