Он приспустил брюки и подтянул «свинку» к самому краю каталки.
Высота была оптимальной. Он раздвинул упругие лепестки и вошел, осязая восхитительную податливость внутри. Потом наклонился и взял в рот коричневый распухший сосок…
Он двигался с упоением, которого не испытывал уже много лет. Его не смущали пустые глаза, смотревшие мимо него. Он нашел свой земной идеал, воплощение порнографических грез. И где?! Кто бы мог подумать! Он потерял так много времени, однако теперь время ничего не значило для него. Рыбкина поразила временная слепота – но не мрачная, темная беспредметность, а следствие слепящей чистоты нового состояния. В него входила неизведанная сила, властно освобождала от сомнений, сознания собственной ущербности, гнилой морали. Мир переворачивался с головы на ноги – и это была чудесная трансформация, которую Рыбкин принял всей душой. Потом пришло прозрение…
Последнее, что он видел перед тем, как кончить, это выпученные до предела глаза Сони Гринберг, стоявшей на пороге душевой.
* * *
Что-то неведомое настигло «жильца» на орбите блаженства, и он безвозвратно утратил свой небезупречный покой. А вместе с покоем – рай, невинность и власть над вечностью.
Он ощутил некий дискомфорт – там, «внизу», на темной половине мира, где обитали существа из плоти и крови. Черви, проникшие из другой вселенной, сожрали вечно юную душу. Осталась матрица, пустые соты, уродливый близнец подлинной силы. Он дорого заплатил за свое несовершенство, снова угодив в ловушку материи.
Впервые за двадцать земных лет – плюс вечность по внутренним часам – он выбрался из своего номера в бесконечный коридор отеля. И обнаружил длинную череду дверей в пространстве и во времени. Совсем рядом, по соседству, оказался «люкс» с видом на искаженный мир.
Он постоял перед открытой дверью. Осмотрел интерьер и средства коммуникации. Все это пришлось ему по вкусу.
Потом он вошел.
Включил в номере свет. Ослепительный свет.
Перед ним корчилось что-то. Или кто-то. Недоумок, занимавший роскошные апартаменты и задолжавший очень много. Он хотел пожить еще, но уже созрел для спасения…
«Жилец» вышвырнул его вон и занял номер.
* * *
Несмотря на спущенные брюки, он догнал ее, когда она уже почти добралась до центрального поста и протянула руку к кнопке «тревога».
Но вызвать охранников сверху Соне так и не удалось. Рыбкин схватил ее одной рукой за подбородок, другую возложил на затылок и резким движением сломал женщине шейные позвонки. Она не успела даже пикнуть. Раздался тихий хруст – и вечная темнота застыла в зрачках.
Отпустив медсестру, Славик посмотрел на свои чисто вымытые ладони.
На них не было ни единой частицы человеческой грязи. ЧУЖОЙ грязи. Кроме того, они приятно ПАХЛИ.
Оставалось уладить кое-какие формальности. На часах центрального поста было 6.24. Наручный хронометр, подвергнутый серьезным испытаниям во время водных процедур, показывал 6.25. Воистину время шло так медленно, как хотелось Рыбкину! Он не ощущал и следа былой слабости. Без особого напряжения он дотащил стокилограммовую тушу Сони Гринберг до двери палаты номер три. Открыл ее и снова услышал замогильные стоны Бобо. Теперь тот стенал, как собака над мертвым хозяином.
Рыбкин втащил Соню внутрь, положил возле кровати психа и расстегнул все ремни. Бобо задергался, будто его жалили пчелы, и изогнулся дугой. Он все еще СПАЛ. Самодовольная улыбка на сползала с лица Славика. Он был доволен сегодняшним дежурством. Особенно тем, как оно заканчивалось.
Рыбкин вышел в коридор и оставил дверь третьей палаты НЕЗАПЕРТОЙ. По пути в душевую он заглянул в хозяйственное помещение и выбрал для «свинки» комплект чистого белья. На каждом предмете чернел штампик больницы. Отчего-то это сильно насмешило Славика. Ему вообще было чертовски весело.
Высушив «свинку» под струей теплого воздуха и кое-как напялив на нее белье, он отвез пациентку обратно. Положил возле дальней стены и по-отечески поцеловал в высокий чистый лоб. Глаза «свинки» глядели в потолок и ничего не видели. Ресницы не дрожали. Крылья носа были неподвижны… С легким сердцем Рыбкин принес ведро воды и вымыл пол. Затем еще раз тщательно вытер руки.
Оставшееся до конца дежурства время санитар посвятил ревизии в своем шкафчике. Журналы, которые теперь были ему не нужны, он бросил в мусоросжигатель. Избавился также от «колес» и ампул морфина. Сменил халат на сухой и чистый. Съел «сникерс» – и порядок!
В 7.14 он проведал свою новую «возлюбленную» перед расставанием.
В тот самый момент, когда он вошел в двенадцатую палату, раздался дикий вопль Бобо, пробившийся даже сквозь звукоизолирующую дверь.
Рыбкин остался безучастен. Он по-прежнему улыбался. Он сразу же понял: для кого-то кино закончилось. Его обострившаяся интуиция подсказывала ему, что этим утром все радикально изменилось. Он вступил в новую фазу существования.
На всякий случай Славик все же потрогал запястье «свинки» и ткнул пальцем ей под челюсть. Пульса не было. Прекрасное тело начало коченеть. Тварь была мертва.
После этого он посетил последовательно оставшихся пятерых пациетов и ИЗМЕНИЛ их всех.
* * *
Вскоре на подземном этаже появился санитар дневной смены по кличке Моня. Рыбкин знал, каким будет первый вопрос. Ритуал сдачи дежурства почти не претерпевал изменений в течение многих лет.
– Как «свинка»? – спросил Моня.
– Сдохла, – коротко ответил Рыбкин.
Славик выглядел совершенно невозмутимым. Он все продумал. Он знал правильные ответы на любые, даже самые скользкие вопросы.
Он был готов к служебному расследованию.
* * *
После окончания служебного расследования репутация санитара Рыбкина осталась незапятнанной, как крылья голубя мира. Он не получил даже выговора за халатность. Соня Гринберг была признана виновной в нарушении правил личной безопасности. Кстати, оказалось, что еще до того, как труп медсестры был обнаружен, Бобо высосал ее глазные яблоки. Большего он не успел сделать по причине собственной заторможенности.
«Свинку», остывшую до температуры окружающей среды, после констатации клинической смерти доставили в больничный морг, где она пролежала трое суток, а затем была перевезена в другое заведение и неумело расчленена студентами хирургического факультета. Части ее тела и отдельные органы затерялись в неразберихе, один из пальцев послужил сувениром, а другой – благородному делу розыгрыша. Уникальный экземпляр коллекции седьмого отделения перестал существовать. Целая эпоха в психопатологии закончилась, не успев начаться.
