Она жила со своей семьей в просторном особняке в фешенебельном пригороде Хьюстона, а в школу ее возили на старомодном дедушкином «кадиллаке» с открывающимся верхом — из тех, у которых руль сделан из настоящих бизоньих рогов. Но отец Блисс вырос в Манхэттене, и после того, как успешно сделал в Хьюстоне карьеру политика, он внезапно ввязался в гонку за освободившееся место в сенате от Нью-Йорка, выиграл ее и сорвал семью с места.
После жизни в Хьюстоне Блисс оказалось нелегко приспособиться к неистовству Большого Яблока. Девушке было не по себе в гламурных ночных клубах и на вечеринках для избранных, куда ее затаскивала Мими Форс, самозваная новая лучшая подруга. Блисс была бы куда счастливее, имей она бокал вина, нескольких подруг и диск с «Записной книжкой». Ей не нравилось шататься по клубам и чувствовать себя никому не нужной, пока Мими веселится вовсю.
Но несколько месяцев назад, когда в переулке в Нижнем Ист-Сайде в ее жизнь вошел Дилан Бард, черноглазый юноша с печальным лицом, эта самая жизнь внезапно наладилась. Дилан тоже был в Дачезне не на своем месте — мрачный, держащийся в отдалении от всех бунтарь с компанией друзей-неудачников, в число которых входили Оливер Хазард-Перри и Шайлер ван Ален, двое самых непопулярных учеников своего курса. Дилан был больше чем другом. Он был союзником, а может, в перспективе, и ее парнем. Блисс покраснела, вспомнив его страстные поцелуи — ах, если бы только им не помешали тем вечером, во время вечеринки! Если бы только…
Если бы только Дилан был жив. Но его погубила Серебряная кровь, превратила в одного из своих, а потом убила, когда он вернулся к ней — вернулся, чтобы предостеречь ее. Блисс вспомнила, как нашла его куртку у себя в ванной — всю в крови, — и едва удержалась, чтобы не расплакаться.
Блисс думала, что никогда больше не увидит Дилана. Но однако же… этот парень, который спас ее, этот негромкий голос у нее над ухом — такой знакомый голос! Девушка не смела надеяться. Она не хотела верить в то, что не могло быть правдой, ну никак не могло! Надо просто цепляться за него, пока он не вытащит ее на сушу.
Блисс уже не в первый раз приходила в себя в совершенно неожиданном месте и обнаруживала, что ей угрожает опасность. Не далее как на прошлой неделе она открыла глаза, и оказалось, что она сидит на самом верхнем карнизе музея Клойстер, высоко над парком Форт-Трайон. Левая ее нога свисала с края, и Блисс едва успела отпрянуть назад и избежать опасного падения. Девушка понимала, что, вероятно, это падение все равно не убило бы ее — ну разве что она заработала бы несколько царапин, — и ей подумалось: а если бы вдруг ей захотелось совершить самоубийство, какие на то возможности есть у бессмертного?
И вот сегодня она вдруг оказалась посреди озера.
Временные провалы в памяти, кошмары, в которых за ней кто-то гнался, и случаи, когда ей казалось, что она находится здесь, но при этом не здесь, все учащались. Началось все это год назад: невыносимые мигрени, от которых раскалывалась голова, сопровождались устрашающими видениями красных глаз с серебряными зрачками и острых, сверкающих зубов. В кошмарах она бежала по бесконечным коридорам, а тварь гналась за ней, и от зловонного дыхания твари Блисс мутило; тварь догоняла ее, сшибала наземь и собиралась пожрать ее душу.
«Прекрати», — велела себе Блисс. К чему сейчас эти мысли?
Кошмарное видение исчезло. Тварь — чем бы она ни была — живет лишь в ее воображении. Отец же говорил, что кошмары — просто часть трансформации. Блисс было пятнадцать. В этом возрасте воспоминания вампира вновь проявляют себя. В этом возрасте представители Голубой крови начинают осознавать свою истинную природу бессмертных существ.
Блисс попыталась вспомнить все, что произошло за день, и сообразить, не кроется ли в произошедшем хоть намека на то, почему она в забытьи едва не утонула в пруду Центрального парка. Она вернулась из школы, как обычно, а потом присутствовала на очередном нудном заседании Комитета. Предполагалось, что Комитет должен обучать ее и всех прочих новичков контролировать и использовать их вампирские способности, но на протяжении последних двух месяцев эту организацию более всего прочего занимало планирование увеселительного мероприятия. Мачеха Блисс, Боби Энн, тоже присутствовала на заседании и вгоняла Блисс в смущение своим визгливым голосом и безвкусным нарядом, теплым тренировочным костюмом, сверху донизу расшитым логотипами Вуиттона. До того Блисс как-то не замечала, что у Вуиттона одежду спортивного стиля шьют из того же коричневого холста, что и чемоданы. Теперь же она решила, что ее мачеха выглядит в точности как здоровенная коричневая с золотом дорожная сумка.
Позднее, поскольку отец вернулся домой переодеться, семейство поужинало в новом ресторане «Ле Кирк», недавно перебравшемся в роскошное помещение на Бикон-корт. Знаменитый нью-йоркский ресторан обслуживал избранную публику, богатую и влиятельную, и сенатор Ллевеллин весь вечер только и делал, что обменивался рукопожатиями с другими постоянными клиентами-богачами, среди которых были мэр города, известная актриса и еще один сенатор от Нью-Йорка. Блисс заказала себе полусырое фуа-гра и с удовольствием намазала мягкую, жирную гусиную печенку крыжовенным джемом.
После ужина они отправились в оперу, в личную ложу их семьи. В Метрополитен-опере давали новую постановку «Орфея и Эвридики». Блисс всегда любила трагическую историю о том, как Орфей спускался в преисподнюю, дабы спасти Эвридику, и терял ее в самом конце. Но громогласное рокотание и заунывное пение нагнали на девушку сонливость, и ей приснилась водяная бездна Аида.
На этом воспоминания обрывались. Где сейчас ее родственники? Все еще в театре? Отец сидел словно суровый, важный идол, подперев подбородок, и внимательно наблюдал за представлением. Мачеха тем временем гримасничала и зевала, а сводная сестра Блисс, Джордан, беззвучно проговаривала слова арий. Джордан было одиннадцать лет, и она была помешана на опере — с точки зрения Блисс, «помешательство» было то самое слово.
Теперь они находились рядом с причалом; твердая рука подсадила Блисс на лестницу рядом с пристанью. Девушка оступилась на скользкой закраине, но обнаружила, что способна ходить. Ее спаситель, кем бы он ни был, оказался прав: кровь вампиров согрела ее. Еще несколько минут — и она перестанет замечать, что на улице всего плюс восемь. А будь она человеком — уже была бы мертва. Точно утонула бы.
Блисс взглянула на свою мокрую одежду. На ней по-прежнему был тот же наряд, который она надела на ужин и для оперы, черное атласное платье от Темперли с причудливой вышивкой, ныне безвозвратно загубленное. Для платья, которое разрешалось только сдавать в химчистку, подобное купание — чересчур. Из кожаных туфель «Баленсиага» на пятидюймовой платформе осталась лишь одна. Вторая, вероятно, лежала на дне озера. Девушка искоса взглянула на оперную программку, которую до сих пор крепко держала в руке, и разжала кулак. Программка, покружившись, опустилась на землю.
