От мигрени не умирают. От мигрени только хотят умереть. Любой звук – пытка; любое движение – мука. Маша, скорчившись в кресле, пытается вязать. Хочется холодную ладонь на лоб, замереть и не шевелиться – обмануть боль. На полу Яночка рассматривает картинки в детской книжке. Картонные страницы переворачиваются с сухим режущим шелестом. Об окно бьется упорная муха.
– Мама, почитай мне.
– Не могу, Яночка, у меня головка болит. Папа придет – почитает.
– Сильно болит? – глаза Яночки широко распахиваются.
– Очень. Посиди тихо, хорошо?
Яночка вздыхает и переворачивает страницу. Невыносимо гудит муха – как будто уже не об окно она бьется, а об череп.
Маша с трудом поднимается, сворачивает вчерашнюю газету, крадется к окну. Удар, больно отозвавшийся в голове. Легкий стук изуродованного мушиного тельца, упавшего на подоконник. Тишина. Блаженная прохлада подушки.
Снова жужжит муха.
Нормальные дети не издеваются над родителями. Нормальные дети не пялятся на трупы и не устраивают проблем. Маша устало скользит взглядом по стене, натыкается на жирного пруссака, уродливым пятном поблескивающего на обоях. Ее передергивает.
– Яночка, перестань.
– Что перестать?
Губы Маши болезненно кривятся.
– Сама знаешь.
Яночка вздыхает, перелистывает книжку. «А вот боль она снимать не может, – ползут тяжелые, неповоротливые мысли, – голову она полечить не может… ей надо, чтоб сначала умерла…». Жужжит муха. Маша со стоном встает, с газетой в руках подбирается к окну.
Тишина.
– Мама, а где папа?
– В гостях.
– У кого?
– У дяди Игоря.
Муха жужжит. Жужжит, жужжит, жужжат петли перед глазами, невыносимо блестят спицы, жужжит в голове.
– А дядя Игорь хороший?
– Да.
– А почему он меня боится?
– Яна, отстань, у меня голова болит.
Муха выдает особо режущий звук и начинает мерно биться об стекло. Маша снова берет газету. Дребезжит стекло, врезаясь в мозг. Муха измятым комочком падает на подоконник.
Яночка с грохотом вываливает из коробки кубики. Петли рябят перед глазами, расползаются, превращаются в черную боль.
Жужжит муха.
– Яна, прекрати немедленно!
Жужжит муха.
– Яна, я тебя выпорю! – истерически кричит Маша. Глаза Яночки наполняются слезами
– Только не реви, – слабо шепчет Маша, но рот Яночки кривится, открываясь все шире, исторгая горестный, громкий плач. Крупные слезы стекают по щекам, нос немедленно наполняется соплями. Маша, схватив платок, присаживается на корточки. Рев рвет мозг на части, и Маша, перетащив Яну на диван, прижимает голову дочки к груди все крепче, покачивая, шепча успокаивающе – только бы замолчала.
Рев постепенно стихает, переходя в горестные всхлипывания. Яночка уютно свернулась на коленях; мать укачивает ее, бормоча что-то необязательное – все тише и тише.
Теперь плачет Маша, тихо, безнадежно, дергая лицом и отворачиваясь. Жужжит муха. Поблескивают сброшенные на пол спицы.
– Поди поиграй, – Маша осторожно спускает дочь на пол. Вытирает глаза, стоя перед зеркалом, наблюдая за дочкиным отражением. Яна уже схватила спицы и старательно укладывает их в коробку из-под кубиков. Сует в кольца пирамидки. Тыкает в клубок шерсти. Оглядывается с любопытством, подбирает пластиковую банку из-под таблеток и с упоением в ковыряет ней.
– Спицами играть нельзя, – тихо говорит Маша.
– Почему?
– Это опасно. Дай сюда, – Маша отбирает у дочки блестящие куски проволоки и осторожно кладет их на кресло. Снова подходит к зеркалу. Отрешенно смотрит на свое отражение – бессмысленные глаза, вялый рот, влажный блеск под носом. Ей чудится неприятный запашок, она удивленно осматривается и понимает, что пахнет она сама. Отражение плывет и все больше становится похоже на мальчика Лешу. Маша брезгливо прикрывает глаза и переключается на отражение дочки. Яна уже у кресла; восторженно смотрит то на спицы, то на серый квадрат розетки.
– Яна, нельзя так делать, – говорит Маша. Яна поспешно прячет руки за спину. Мальчик Леша тупо пялится из зеркала, пускает слюну. – Мне надо в душ. Надо чаю и в душ. Поиграй сама.
Яна послушно кивает и отходит от кресла, ковыряется в кубиках.
– Поиграй пока сама, – повторяет Маша и выходит на кухню.
За столом Вера Ивановна шумно прихлебывает чай, уткнувшись в газету. Маша включает чайник, садится напротив. За тонкой стеной фальшиво напевает Палыч. Мычит себе под нос. Жужжит. Как муха.
– Знаете, сейчас так много несчастных случаев, – говорит Вера Ивановна, – и все с детьми.
Маша молча кивает. Чайник начинает шуметь, закипая, и вдруг замолкает. Жужжание Палыча обрывается, слышен тяжелый мягкий удар, и Маша утомленно прикрывает глаза. «Боль снимать не умеет» – снова думает она. Маша и Вера Ивановна молча слушают, как сухо трещит в комнате. Из приоткрытой двери тянет озоном и чем-то горелым.
– Сейчас очень много несчастных случаев, – повторяет Вера Ивановна.
Они молчат, стараясь не смотреть друг на друга. В двери скрежещет, и в коридор вваливается Данька, довольный, шумный, с пакетами в руках.
– В подъезде свет не горит, пробки полетели, что ли? – кричит он, вылезая из кроссовок, и топает в комнату. Шаги отдают по старому паркету, вызывая новый взрыв боли. Маша закрывает глаза и чувствует, как высохший голос Дани царапает лоб.
– Надо бы скорую вызвать, – медленно говорит муж, – и милицию…
– Произошел несчастный случай, – констатирует Вера Ивановна, – такое на каждом шагу. Это нормально.
– Это нормально, – слабо откликается Маша и чувствует, как страх уходит, сворачивается безобидным клубком на самом дне, освобождая место горьким, отчаянным, нормальным слезам.
– Она даже читать не успела научиться, – шепчет Даня, и тогда Маша наконец начинает плакать.
