Он бежал, лавируя между трещащими кострами, и пламя, кидаясь, обжигало голую кожу. Сдерживал дыхание, чтоб слышать, вдруг позовет еще. И страстно надеялся, что позовет, доказывая тем — еще жива. Но светлая фигура лежала неподвижно и, вступая на каменный гладкий язык, Нуба рванулся быстрее, отталкиваясь ступнями от твердой поверхности. Несколько больших шагов, не отпуская глазами рваную светлую ткань, вытянутую белую ногу и другую, подвернутую неловко. И (от этого закололо сердце, на которое он не обратил внимания) — раскиданные по песку волосы. Золотистые, с бликами красного огня.
— Хаидэ… — стесывая колени, нагнулся, бодая ночной воздух лбом, просунув руку под вялое тело, другой обхватил, бережно прижимая к воздуху рядом с гулко стучащим сердцем. Не притискивал, держал на весу, будто крыло бабочки подцеплял на палец.
Оглядывал закрытые глаза, потный лоб в бисерных каплях, продольную морщинку между нахмуренных бровей. И, сам собирая широкий лоб страдальческими морщинами, смотрел на разорванную одежду и круглые свежие шрамы на шее и руках.
Красный свет померк, узкий силуэт зачернил камень, и тень упала на лицо княжны. Нубы, не разгибаясь, повернул голову, снизу пытаясь разглядеть подошедшую Онторо.
— Как она тут? Что с ней? Скажи!
Костры махнули ветру длинными языками, постелили пламя у самого песка и выпрямились, как свечи.
— Она умирает.
Он снова нагнул голову, не слушая, хотел прокричать нет, но только замычал невнятно, бережно покачивая неподвижно-послушное тело. В голове щипало, будто он пил из маленькой пузатой фляжки — пил глазами, носом, ушами и мозгом, и весь мир раскачивался, становясь странным и нереальным, не собирался в одну картину, манил бессмысленными обещаниями и тут же наполнялся страхом с поднесенной к до предела надутому пузырю одной лишь мыслью — она умирает. Еще ближе… сейчас мир взорвется, и все, что он знал и во что верил, разбрызжется ошметками. Можно верить во что угодно, верить в стройный огромный мир, в котором возможно кричать через океаны и страны, сидеть у ее изголовья, говорить с ее снами, и даже хранить ее. Но игла уже касается напряженного круглого бока. Она умирает. И сейчас умрет. И мир разорвется. Потому что он не сумел…
Но за тысячную долю до того, как острие иглы войдет в натянутое полотно реальности, в его уши грянул женский крик, почти визг, режущий воздух:
— Не дай ей умереть! Позови!
Игла замерла, поводя хищным кончиком. Но уже не было перед ней наполненного реальностью пузыря, беззащитного перед острием. Мир превратился в трещотку, растянутую в пальцах безумного бога. Миллионы пластинок, сомкнутых и одновременно раздельных, и каждая из них — доля мгновения с начертанным на ней решением и поступком.
Черный палец тронул одну, вторую, проехал сразу по нескольким, неумолимо приближаясь к последней пластине. Там на ней замрет время и кончится звук. И он, Нуба, должен решит и сделать, пока щелк-щелк-щелк… пока есть еще крошечные промежутки и малые доли времени.
— Позови! — снова врезался в уши женский крик.
И падая на колени, откидываясь назад, чтоб набрать воздуха в грудь, протягивая черному небу обвисшее на руках женское тело, Нуба закричал. Он кричал ртом и горлом, сердцем и животом, содрогался и корчился, держа каменно неподвижные руки, и его тело вилось по камню, будто кости сломались в тысяче мест. От крика, уходящего в черное небо, казалось ему, сейчас вывалятся глаза и потечет из ушей, а потом все исчезнет, кроме рук, на которых она.
— Ха-и-дэ-э-э!
Крик оборвался. Валясь набок, Нуба через подступающую темноту увидел, как раскрылся рот мертвой женщины и заблестели под приоткрытыми веками глаза. Или — захотел увидеть, выбросив в крик себя самого, полностью, без остатка. Темнота стала плотной, как глыба черного камня. Наступила на голову твердой ногой. И убила сознание.
Трещали костры, мелькая красными языками. За спиной Онторо шумел прибой, пронося к берегу полосы белой пены и раскладывая ее по мокрому песку. Она опустилась на колени и бережно вытерла холодный лоб Нубы. Помедлив, надавила на веки, чтоб прикрыть блестящие белки. И встала, оглядываясь. Мужчина лежал у ее ног, неудобно вытянув руки, на которых покоилось тело Матары, обернутое светлыми складками. Скорчившись, поджал к животу ноги, а голову откинул назад, и по вывернутому вверх лицу бродили огненные блики.
Снова нагнувшись, помощница знахаря аккуратно стащила с его шеи серебряную цепь с шестиугольным медальоном, надела на себя. Отошла на несколько шагов, вытянула над головой руки, скрестила их и развела в стороны. А потом села поодаль, сторожко глядя — то на лежащих, то на высокую скалу, по которой на тросах медленно спускалась деревянная платформа.
Ночная птица выводила унылую песню из одного и того же слова. Замолкала, будто спрашивая, и снова начинала, отвечая сама себе.
Техути накинул на плечо край короткого плаща и, пройдя по узкому пляжику, вернулся к входу в пещеру, вырытую в глинистом берегу. Сел на бревно, слушая плески и тихое журчание воды. Вздрогнув, тихо выругался, когда птица снова завела свою жалобу. Поодаль слышался тихий голос Убога. Тот видно, рассказывал сказку своей подопечной, говорил, быстро бормоча, потом затихал и снова заводил рассказ, растягивая слова и меняя интонации. Техути поморщился. Ахатты не было слышно, но он явно представил себе: сидит, тоже закутанная в плащ и улыбается, покачивая головой.
Похоже, только он тут волнуется о том, что происходит сейчас в норе, где младшие заботливо схоронили живой труп мертвого шамана. Цез не пошла, осталась в стойбище. Вперив в египтянина единственный глаз, сказала:
— Она сама теперь хозяйка себе, я сделать не могу, ничего. Только ждать.
И они с Фитией сели у палатки, разбирать пучки трав и готовить отвары к возвращению княгини из стойбища шаманов.
Ерзая на неровном бревне, Техути вспоминал, как они скакали степью, навстречу багровому заходящему солнцу. Ветер трепал сухие травы, а по небу ходила вечерняя заря, цветя пряди облаков красным и оранжевым светом. Их кони шли рядом, позади скакали Ахатта с бродягой. И Техути волновался, взглядывая на серьезное лицо Хаидэ.
И правда, кому же еще волноваться, как не ему. Это ведь он, всю ночь перебирая в памяти записи на древних папирусах, восстановил в голове нужное — начиная с рецепта снадобья и заканчивая теми словами, что должно сказать, спускаясь в одиночку в нижний мир. У здешних шаманов свои пути и тропы, но нижний мир один, дороги в него ведут с разных концов земли разные, но приводят в общую темноту. Когда предложил княгине пойти с ней вместе, она рассмеялась необидно и покачала отрицательно головой. Сказала:
