Мы покричали, понервничали, опять покричали. Общее скандирование вызывало нехороший смех. Кто-то догадался сбегать в собственную комнату, чтобы посмотреть, не принесли ли завтрак туда. Бесполезно. Мы заглянули на склад. Монастырские вещи исчезли. Личные остались в ячейках.
— Если мы не найдем еду, — произнес Роман, — то бессмысленно здесь оставаться.
Но где мы могли найти? Никто не знал. Максимум, что вспоминалось — это пустые длинные коридоры и такие же пустые залы. Про кабинет профессора, где были книги, а возможно и ключи, я говорить не стала.
В надежде, что все это шутка, или, по крайней мере, недолгое испытание, мы постояли еще немного. Тем временем — к полудню — становилось жарче, и захотелось пить. Тут-то и выяснилось, что в комнатах и на кухне вода отключена, а кругом единственного известного уличного источника уже успели высохнуть камни.
Возмущение нарастало. Потребовалось немного, чтобы придти к единственно разумному решению — покинуть Монастырь. Вряд ли в эти моменты кто-нибудь верил, что монахи нас бросили. Мы быстро собрали вещи, и где-то через четверть часа неторопливо, гуськом, потянулись через калитку наружу. Я думаю, что многие надеялись на появление монахов, а иные, наверное, надеются и до сих пор. Но мы спокойно — одни с решимостью и даже некоторой злостью, другие удрученно, — добрались до дороги, бывшей ответвлением основной: там мы бы уже могли поймать грузовик. В какую-то минуту мне почудилось, что все происходящее — неправда, и происходит не со мной. Но я не знала, где я на самом деле теперь, да и есть ли вообще. Как будто я иногда могла быть, а иногда — пропадала бесследно.
Деревья шумели, кроны их колыхались, но внизу мы ветра почти не чувствовали. Мы прошли совсем немного, и как бы нехотя, когда Руслан воскликнул:
— Стойте!
Мы дружно остановились, развернулись к нему. Он сообщил, что оставил в Монастыре одну важную вещь. «Это память», — голос его немного дрожал. Но я не уверена, что Руслана потряхивало именно из-за забытой вещи. Женя и Катя решили отправиться с ним. Остальные разместились возле дороги. Не разговаривали, ведь молчание вошло в привычку, а точнее — стало для нас состоянием разрешенным: мы могли находиться рядом, и быть избавленными от обязанности строить мосты из слов. Хотя, подумала я потом, именно за этим молчанием, в этот день стояла некая тяжесть. Прошло полчаса, сорок минут, целый час. Когда никто не шевелился, можно было закрыть глаза и почувствовать, что людей здесь нет. Однако, это бесконечно продолжаться не могло. Люди забеспокоились, заговорили о том, чтоб вернуться. Кое-кто встал и принялся прохаживаться туда-сюда. Тут возвратились Руслан, Катя и Женя. Они выглядели обеспокоенно. Костя, выступив к ним, спросил, нашлась ли вещь. Руслан помотал головой. А Катя выдохнула, отводя глаза:
— Мы не смогли найти Монастырь.
Поначалу, конечно, их заподозрили в розыгрыше, но после пришлось поверить. Они вернулись, в основном, потому, что мы ждали. Кто знает, отправься другие на розыски — вдруг вообще бы потом не отыскали дороги? Все мы прекрасно знали, что в окрестностях Монастыря могло происходить что угодно. А теперь он пропал и сам, хотя местность к тому, чтобы заблудиться, не располагала. Дорога, потом почти прямая тропа. Каменная лестница вверх. Вот лестницы-то и не было, сообщила Катя.
По тропе они поднялись в гору, не веря своим глазам: все вокруг поросло лесом.
Ни башен, ни стен. Женя даже забрался на дерево. Они ничего не перепутали точно.
Кое-где видны были горы повыше, с облысевшими верхушками, но ни одного намека на Монастырь или другие постройки. Словно он держался только силой нашего воображения. Поразмыслив, мы пришли к выводу, что если хотим добраться домой, нам лучше поторопиться.
Тут-то я с удивлением поняла, что никто из нас сейчас не одет в монастырское, хотя еще сегодня утром многие…
К вечеру мы оказались в поселке, раздобыли попить и поесть, а затем ночной автобус повез нас в город.
Сквозь дрему доносился голос Кости и звучал он так, точно человек изо всех сил цеплялся за монастырское прошлое, как некоторые пытаются цепляться за собственное детство или уходящую любовь. Голос, полностью лишенный иронии, потому что ирония означает отказ или хотя бы возможность отказа. Я не знаю, что он рассказал на самом деле и что мне пригрезилось. Воспроизвожу как помню.
Костя родился и жил в довольно большом приморском северном городе, который считался культурной столицей. Архитектура там была такова, что заставляла то и дело смотреть наверх — на сочетания окон и барельефов, теней и света, трещин и пятен. Город старел: сохраняя блеск на центральных улицах, он в десяти минутах ходьбы от них уже выглядел замученным инвалидом. На Костю этот контраст стал прозводить сильное впечатление, когда ему исполнилось тридцать и он почувствовал, что и сам движется в старость. У него были работа, жена и сын. Он попытался влюбиться, но влюбленность закончилась курсом лечения от гонореи. Другая девушка, которая его заинтересовала — некрасивая, злая, худая, но с характером, похожим на удар ножа в печень — ножа, направленного умелой рукой, — привела Костю в компанию, где практиковали игру. Слово это — «игра» — все они произносили небрежно, не подразумевая заглавных букв и уж, чем паче, какой-то сакральности.
Но за пределами компании распространяться об игре принято не было. Те, кому требовалось отчитаться о времяпрепровождении, обычно говорили, что играли в преферанс. На копейки.
Здесь собирались люди взрослые: самому младшему уже исполнилось двадцать пять, остальным не меньше тридцати, а то и за сорок. Присутствовали семейные пары: рядом с массивным хозяином квартиры обычно сидела маленькая жена со стрижкой каре и брезгливым очерком губ; еще — спортсмены, оба — он и она — светловолосые, загорелые, как правило — в сине-белой одежде. Мужчин было больше чем женщин: третья — знакомая Кости, и все. Дважды в неделю садились вечером в круг, точно на спиритическом сеансе. Про жизни друг друга за бортом игры мало кто знал, но все отлично изучили психологию партнеров — скорее, по необходимости, чем из интереса. Суть заключалась в том, чтобы совместно придумать про кого-то из игроков историю, и довести его тем самым до смеха, гнева или слез.
Жестокость воображения здесь поощрялась, и чем дальше шло — тем ее больше требовалось: ведь долгие разговоры хорошо закаляли людей. Новичкам (а такие появлялись нечасто) давали фору в несколько встреч, чтобы те освоились. Герою истории следовало воспринимать все максимально спокойно. Он мог задавать вопросы или обсуждать ситуацию, или даже влиять на ход рассказываемых событий, но он ни в коем случае не имел права разгневаться, рассмеяться или пустить слезу. Ему также воспрещалось выходить из комнаты в процессе сочинения и обсуждения его мнимой жизни. Нарушивший условия должен был уехать из города навсегда.
