«Из вежливости скажут мне: ночуй. Здесь притерпелись к мелким неудобствам…»
Вот именно. Вот так оно и есть.
Бард, на людях изображавший из себя крутого парня, временами, когда он перебирал струны, казался Раисе беззащитным в своей бесхитростной душевной обнаженности.
Вечером, после записи, она пригласила дебютанта в гости, а потом даже впала в заблуждение, что повстречала наконец человека, от которого ее не воротит наутро.
Бард, однако, после третьего визита куда-то пропал недели на две. Она уже вся извелась, когда он, наконец, позвонил и осипшим голосом наплел невразумительных объяснений. Позже выяснилось, что причина исчезновения заключалась в запое, каковые все чаще следовали друг за другом. Бард объявлялся время от времени с опухшей физиономией и громадным букетом в трясущихся руках. Речь его бывала прерывиста, а движения ломки. Пребывая с похмелья в немощи, гость робел попасть в Раисину постель, но его уже туда и не звали. Вскоре приятельница, бывшая в курсе их отношений, подвела итог, определив барда выразительным неологизмом «гитараст».
Стоя посреди темной, продуваемой ветром улицы, Раиса испытала нечто, похожее на отчаяние.
Вдруг где-то неподалеку возник стук спотыкающихся шагов. Оглянувшись, она рассмотрела на перекрестке неясный человеческий силуэт. Прохожего мотало от одного края тротуара к другому. Производя руками неопределенные жесты, он рассуждал о чем-то вслух, но слов при этом разобрать было невозможно. Заметив одинокую женщину, сельчанин изменил маршрут.
— Зинка… грызть твою мать! Чо лазишь в потемках?! …На последних метрах, остававшихся до знакомого подъезда, Раиса, задыхаясь, замедлила бег, но по лестнице поднялась достаточно резво, нервно нажала кнопку звонка.
Открывать не торопились, и она, позвонив еще дважды, с содроганием представила, что придется отправляться в обратный путь, и еще не известно, окончательно ли потерял ее из виду ночной гуляка. Но тут за дверью послышались шорохи, щелкнул замок, и Раиса, не раздумывая, юркнула в образовавшуюся щель.
В прихожей под потолком горел матовый плафон, полоса света проникала в комнату.
Там, на неприбранном столе поблескивало бутылочное стекло, в воздухе плавал табачный дым.
Вид Сергей отчего-то имел переполошенный, будто ожидал увидеть не Раису, а бог весть кого. И вообще, нехороший был у человека вид и определенно нетрезвый.
— Привет, — сказала Раиса. — Что ли, не узнаешь? Или кого ждал, а? Может сейчас не я по расписанию? — И поморщилась от собственного тона.
Сергей усмехнулся, молча обнял гостью за плечи и повел в комнату. Пара вялых, зажившихся на этом свете мух нехотя взлетела с грязных тарелок. Раиса щелкнула выключателем. Свет люстры открыл перед ней унылое жилье пьющего человека, и она, усаживаясь на скомканную постель, опять почувствовала себя близкой к отчаянию.
Сергей вытащил из кармана пачку «L M», долго ковырялся в ней, наконец, выудил сигарету и закурил. Неважно он выглядел. И не присел, взвинчено болтался по комнате из угла в утоп. Знакомая наблюдалась картина. Знакомая, только рама другая. А может, и нет, потому что если вдуматься, следователь — не бард.
Потягивало от этой живописи духом то ли непостижимого испанца, то ли безумного Иеронима. Встать бы да уйти. Ничего ведь хорошего не дождешься. Но, вопреки здравому смыслу, шевельнулось вдруг желание остаться, что-то сказать или сделать, потому что как-то скверно у него все складывалось, и, наверное, не только по собственной вине.
Но, с другой стороны: нужен он ей — такой? А она ему? Трудно нанять, что ему вообще нужно. Напился опять! Была бы нужна — не напился бы… Раиса разозлилась.
— Раздевайся, — предложил Сергей. — Сейчас приберусь, а то бардак.
— Совсем? Сразу?
— Чего? — не понял он.
— Раздеваться, говорю, совсем?
— Очень смешно.
Раиса стянула куртку, бросила ее на спинку стула.
— Не суетись. Бардак — привычная среда обитания. — И тут же воскликнула: — О-о!
Темнота — друг молодежи! — Потому что люстра и плафон в прихожей вдруг прощально мигнули и погасли. — Что в таких случаях монтеры говорят?
— Знаем, что говорят, — проворчал Сергей, с грохотом натыкаясь в темноте на мебель. — Подожди, я в ванной керосиновую лампу видел.
Пака он бранился и ронял на пол какие-то жестянки, Раиса выглянула в окно и убедилась, что обесточился весь поселок. Он будто исчез, стертый с лица земли ладонью восторжествовавшей темноты. «Нет, — передернув плечами, подумала Раиса, — это просто какой-то идиот заклеил стекла черной бумагой».
Тем временем в результате упорной возни из приоткрытой двери санузла в комнату проникло желтоватое мерцание, а следом появился Сергей, неся перед собой лампу с закопченным пузатым стеклом. Он водрузил ее на столе, посреди грязной посуды.
— Люблю интим, — сообщила Раиса, щурясь на подрагивающий огонек. — Давай-ка, Серенький, веселиться. Тебя в детстве Сереньким звали?
— Репой меня звали, — усмехнулся Сергей.
— Так ты, Репа, чего топчешься, угостил бы женщину! — Раиса откинулась назад, уперлась за спиной руками в мятые простыни. — Чай, с холоду пришла, иззябла.
Перед этим делом женщину положено угощать. Или просто так, думаешь, тебе отломится? А вот фиг!
Этот самый «афиг» она ему и преподнесла. Сергей оглядел ее вызывающе выпяченную грудь, недоуменно спросил:
— Ты чего из себя вокзальную корчишь?
— Что значит — вокзальную'? Не хамите, мужчина! Тут и вокзала-то никакого нет.
— У тебя все в порядке? Никто не обидел?
Раиса расхохоталась.
— Да кто ж меня обидит? Да я сама кого хочешь… Хотя, да, ты же муж без пяти минут, должен заботиться. Это ты молодец. Я за тобой, как за каменной стеной!
Или нет? Или рано пока?
Раиса даже себе не призналась бы в тайной надежде, что вот сейчас он рявкнет на нее, не на полном, конечно, серьезе, или поцелует, или… ну, кто его знает, что он там сделает, но чтоб понятно стало, что дура!.. Она пришла к выводу, что движение ее чувств превращается в бег по кругу.
Сергей опустился на стул, глубоко затянулся. Он сидел, глядя на нее странным, оценивающим взглядом, словно что-то прикидывая. Раиса вдруг почувствовала: что-то тревожное присутствует в комнате, то самое, что в редакционном кабинете она приняла за боязнь темноты.
— Послушай, — начал он, закуривая новую сигарету. — У меня сейчас никого нет, кроме тебя. То есть, были, само собой, семья была и так, всякие, но теперь ни жены, никого. Я, правда, хочу быть с тобой. Наверное, это у меня такая любовь.
Ты не смейся, Я уже давно ни хрена не соображаю, где любовь, где что.
