Милош Урбан - Семь храмов

Его тон, взволнованный и настойчивый, был мне неприятен. Я инстинктивно отсел подальше и спросил:

— Что значит — на наши?

— На мои вопросы, вопросы Раймонда и… вообще. Людей, которым необходимо в деталях знать прошлое, чтобы…

— Чтобы?

— Чтобы оно вновь смогло стать настоящим.

— Странное желание. Вы же знаете, я плохой историк. Меня интересуют вещи, которые неинтересны академической науке. Меня интересуют… жизнь в прошлом, повседневный быт, настоящее время во времена давно прошедшие, прошедшие для нас, но продолжающиеся в вечности. Это вы имели в виду? Среди тысяч иных вещей меня занимает, например, следующая: ход мыслей бондаря Криштофа Направника после того, как он, выйдя двадцать пятого октября одна тысяча четыреста одиннадцатого года из своего дома «У золотого крестика» и направившись по Неказанке к Пршикопу, нащупал в кошеле странный угловатый предмет, который он туда утром, когда одевался, не клал и которому там было вовсе не место. Какой исторический труд ответит мне на этот вопрос?

— Никакой. Ваш интерес научно не обоснован, потому что открытия в данной области, какими бы удивительными они ни оказались, не могут быть подкреплены фактами.

— Вот именно. Любой историк отмахнется от моих вопросов. Поэтому я и бросил университет. Больше всего на свете я ненавижу факты. Они загоняют меня в угол, связывают мне руки, пригибают к земле и крушат мою волю к жизни.

— Это еще больше утверждает меня в собственной правоте. Вы нужны нам. Мы вам заплатим.

Он насмешил меня.

— Ваше восхищение моей особой, господин рыцарь, льстит мне, но вы все еще не сказали, что вам нужно.

— Вы наверняка уже поняли, что я избегаю прямого ответа — во-первых, потому, что не хочу напугать вас, а во-вторых, потому, что вы и сами не любите прямолинейность. Так что я отвечу вам вопросом.

Он не без усилий встал со скамьи, перешел на другую, евангельскую сторону нефа и оперся рукой о стену в том месте, над которым распускался целый букет горделивых, стремившихся ввысь нервюр. Повернувшись ко мне, он продолжал:

— Вы знаете, кто построил этот храм?

— Разве его заложил не мастер Матиаш, ваш тезка?

— Аррас?[48] Это вероятно, но не более того.

— А может, его ученик Петр Парлерж[49] из Гмюнда, ваш второй тезка? Говоря о Карлове, чаще всего называют это имя.

— Насколько мне известно, он пришел в Прагу много позже начала строительства. Если он и руководил им, то лишь как продолжатель дела первого зодчего, воплощая в жизнь чужой проект.

— Легенды упоминают еще одного человека: некоего Богуслава Станека, который продал душу дьяволу. Ему удалось возвести этот изумительный свод, но когда работа была закончена, никто не решился убрать леса из опасения, что без них потолок обвалится. Вняв совету черта, зодчий поджег строительные мостки, и, дождавшись, пока огонь разгорится, сам прыгнул в пламя; скорее всего, ему померещилось, что свод обрушился. Впрочем, его душа все равно принадлежала нечистому, так что смерть тут особой роли не сыграла.

— Вы думаете, в легенде есть доля истины?

— Откуда же мне знать?

— Вы и впрямь не знаете?

— Простите мне мою бестактность, но вы меня не разыгрываете?

— И в мыслях не имею. — Внезапно лицо рыцаря стало серьезным. — Кажется, вы о себе ничего не знаете. Не волнуйтесь, торопить вас я не собираюсь, всему свое время. А сейчас подойдите, пожалуйста, ко мне. — Он манил меня, и лицо его было бесстрастным. Во мне опять проснулось прежнее доверие к нему, то, что зародилось еще в нашу первую встречу, но одновременно я, как и несколько минут назад ощутил страх. Я боялся человека, чьей воле нельзя противиться.

С высоты своего роста он манил меня, и жесты его были исполнены приветливости и дружелюбия, но большие зеленые глаза выражали одно: приказ.

Я встал и двинулся к нему. В ту же секунду что-то шевельнулось над входными дверями: на балконе, двери которого не ведут никуда, разве что в глухую, с росписями, стену, тихо встала одна из статуй. Не Дева Мария, и не Альжбета, и не Иосиф, и не Захария, что составляют тут скульптурную группу. Это была пятая статуя, которая смешалась с остальными, чтобы лучше видеть неф и пресбитерий. Теперь же она отряхнула одежду, перелезла через перила и под удивленными взглядами деревянных скульптур — и я тоже был ныне в их числе — по пестрой ионической колонне спустилась вниз, на каменный пол храма, и встала рядом с Гмюндом. Ее зачесанные наверх колеблющиеся волосы не доставали мне даже до груди.

У меня закружилась голова, мне внезапно потребовалась опора. Я протянул вперед руку и, поддерживаемый львиной лапой рыцаря, оперся о холодную стену.

Я был образцом неподвижности. Я висел в пустоте, вписывая в нее свой застывший прыжок, я разрезал телом воздух и молча нагонял ужас на человечков внизу. Они знали, что я их не обижу, ибо не в силах покинуть место, на которое меня определили, и все-таки с плачем прятались в материнских юбках. Так незатейливо я развлекался. Годы спустя я был наказан за это: явились палачи в железных шапках и куртках, сшитых из священнических риз, сбросили меня наземь и раздробили, чтобы использовать каменные осколки в своих огромных пращах, украшенных изображением алой чаши на черном фоне — этим символом грабителей и убийц. Они очень боялись меня и моих братьев — и потому уничтожили нас. Их вера была ложной. Единственное, что осталось после меня — это легенда, но слышат ее только те, кто способен и желает слушать.

Я был составной частью несущей и опорной систем здания, я выполнял важнейшую миссию: отводил воду с крыши. Не будь меня, она прорвала бы кровлю и затопила храм.

Она вливалась в меня сзади и вытекала спереди. Вот как удивительно проходила она сквозь меня, и я очень гордился этим. Мой фонтан был мощнее, чем у моих каменных братьев, но отчего-то мне кажется, что и выглядел я куда уродливее их.

Мое тело торчало вперед, от бездны внизу у меня кружилась голова, так что я предпочитал смотреть прямо перед собой. Взгляд вверх тоже был мучителен — я не из тех, кто достоин его. Однако мои глаза все же умели смотреть наверх, а те, кто утверждает обратное, попросту лжецы. Надо мной высился широкий шпиль, и еще два поменьше располагались по бокам, и вся эта троица не давала городу забыть, куда надо обращать взор.

Я заботился о воде, стекавшей со средней кровли, с ее северо-восточных стен. Ко мне воду гнал каменный желоб, встроенный в карниз над желтой кладкой. Иногда в меня попадало и несколько капель с юго-западной части: подчиняясь французскому кодексу поведения, я принимал их и выбрасывал из себя изящной дугой.