И положил руку на теплую голову лисицы. Нагнул голову, подбородком потерся о кожу Ноа, что выскальзывала, укладывалась на плечо, тронув краешек уха. Сжал крепче Васькину руку. Приготовился видеть.
Луна смотрела вниз миллионы лет и ей не надоело наблюдать, что делают в сказке шара, что делали, и чем закончится то, что происходит сейчас. Бледный взгляд скользил почти незаметно, — увидеть и двинуться дальше, плывя над темнотой, освещая тропинки, чтоб сумели обратно без яркого солнца, дети большие и маленькие, таща сумку с ворованными ветками темной сосны к празднику. Освещала крышу стоящей в балке машины, как опиралась на плоскую черноту светлой невесомой ладонью. Накалывала свет на торчащие иглы лесочка, посаженного когда-то дедами этих детей. Для маслят, и чтоб не разорвал склоны овраг, унося в море жидкую от дождей землю, и чтоб пахло смолой, а не только водорослями, рыбой и степными травами.
Светила и на черные фигуры, что появились на склоне напротив, три. Издалека, из-за деревьев, не видно было лиц, но луна лила свет по силуэтам, показывая — вот же, вот, смотрите, дети и звери. Этот, невысокий, с широкими плечами и расслабленной осанкой, с красиво посаженной головой, еще стоит у машины, руки в карманах, и только иногда вынимает одну, жестом показывая, куда идти, что делать, и снова прячет. Не первый раз, видно. Нет голосов и низкий звук, позвавший детей, смолк, так и не признавшись, что он такое.
Двое, что двигались, оба ростом повыше, один худой, сгибался угловато, другой просто покрепче и никакой, карабкались вверх, на самую макушку кургана, в серое серебро лунного света. И были, как связаны чем-то белым и длинным, широким в середине. Видно, тяжелым, потому что сгибались, ухватывая удобнее с краев, где белое сужалось и потому нести было его неловко.
На вершине положили, почти бросили, выпуская из черных рук. И оно легло кольцом с толстой серединой, а размером, наверное, как человек, прикинул Витька.
Невысокий яшиной походкой пошел вверх, к двоим. Остановился на полпути, будто поджидая кого. Повисла над холмом тишина. Но не успела улечься, притихнуть, чтоб стало слышнее далекое море, как черный, наскучив ожиданием, повернулся и глянул вниз. Поднял руку и, как дернул струну в серой пыльце сумерек, — возник звук, низкий гортанный вой, черным блестящим червем, под кожей которого мускулы подергиваются, сообщая телу извивы.
Вася прижался к Витьке, вздохнул судорожно, но неслышимо в этом подземном звуке. А Витька дернул ладонью по каменной голове лисы. Только Ноа лежала неподвижно, поблескивая темными глазами с плеча.
На звук, который, наверное, оклик, приказ, снизу, от автомобиля, явилась на склон высокая фигура, укутанная в светлую ткань. Сверкнула на белом рука, подбирая складки, и медленно, с опущенной под наброшенной тканью головой, пошла вверх. Ступала тихо, будто плыла.
Черный Яша кивнул и тоже двинулся вверх, уже не оборачиваясь, будто зная, не денется никуда.
Наверху подождал. И когда фигура, по движениям, по изгибу руки на складках, женщина, встала рядом, жестом отпустил двоих. Те, изломанно суетясь, заскользили по склону, не выбирая тропы, хватаясь за концы трав и кустишек. И через минуту совсем по-земному зарычал мотор, захлопали дверцы. Выплескиваясь из низины, рокот двигателя, торопливо взревывая, поерзал на месте и стал удаляться, туда, где грунтовка выбиралась в степь, за следующим пригорком. Уехали.
Витька ослабил ладонь на голове зверя, перевел дыхание. Подумал быстро, двое, да одна из двоих женщина — не четверо, все-таки. И бояться не надо бы. Вот и колени держат, можно даже переступить с ноги на ногу, и пожать Васе руку, встряхнуть, может он перестанет так стискивать его пальцы. Можно даже нагнуться и шепотом сказать что-нибудь ободряющее…
Нагнулся к уху и даже раскрыл рот, но так и замер, утонув в пришедшем с холма звуке.
— Хо-о-о-э-оммммммм… — вползало в уши, вливалось вязко, и даже казалось, запах появился, запах душной смолы, без остроты, забивая нос и рот черной тиной.
— Мэ-э-рго-о-оу-унмнм…, — почти уже без воздуха, не дыша, только слыша, как колотится сердце, требуя кислорода, услышал Витька, как превратился звук в натужное, с хрипом и бульканьем «ы-ы-ы-ыг-х…» и — кончился, растворился в сумраке.
Вдохнул медленно, боясь, что вместе с воздухом вбирает то, чем насытил темноту тяжкий вой. Услышал, как тихо плачет Васька, боясь всхлипывать. Повернув голову, увидел, как прижимает уши лиса и опускает все ниже острую морду.
Выпрямился и снова стал смотреть на вершину соседнего холма. Чуть поворачивал голову, чтоб щекой коснуться головы Ноа. Она лежала мягко, казалось, безмятежно. И это, через удивление, вот уж тварь холоднокровная, нездешняя, ко всему привыкшая, придавало сил — все-таки наша, с нами.
Белое лежащее кольцом приминало траву, взблескивала под луной ночная роса. Женщина стояла прямо, лишь голова опущена, и не было ветра — пошевелить складки одежды. С другой стороны от белого кольца медленно рос черный силуэт, кряжистый, с широкими развернутыми плечами, с разведенными вниз руками и набалдашники кулаков очерчены лунным светом. А круглая голова запрокинута вверх, к луне, но не видно глаз и носа, только ровной окружностью разверстый для воя рот, — пасть. И по ней, не в два ряда полукругами, а просто щелястым кольцом сверкают белые острые выступы. По кругу, на черной лепешке лица без черт.
«Как у пиявки», подумал Витька с омерзением. И, пока не пополз из разверстого рта новый вой, обдираясь об острые зубы, успел додумать, а что же еще можно спеть такой вот дырой, только это.
Звук был древним. Казалось, настоян на здешних местах. Были в нем кости тех динозавров, что привиделись Витьке на кромке прибоя, их сгнившие шкуры и протухшие в чреве нерожденные яйца. …Был пепел пожаров за все времена, а в нем тонкие косточки степных птиц, не успевших от гнезд, и трупики заячьих детей; недоеденная степными волками лошадиная нога, половина лица всадника, которого скинули, разрубили и оставили под обильным дождем, что пришел после огня.
Звук выползал, становился толстым, мерно пульсируя, стелился, распухал и, от тяжести себя, ложился к ногам стоящего, растекаясь во все стороны черными щупальцами бывших смертей. От смерти травы, раздавленной копытами, до смерти детей в прибрежном селении, куда выбросило ладью с дикими от морского голода людьми, что съели сначала своих, и вот, на берегу нашли еще…
Глухой вой смертей был в этом звуке, смертей, отделенных от жизней и так не должно быть, потому что так не бывает, и потому слышать его было невыносимо. Витька стоял, замерев, Василий висел на его руке, дрожал и дергал, пытаясь вырваться, но Витьку держала Ноа, давая силы смотреть, а про мальчика он забыл и руку не разжимал.
