В Красноярске же Иван Комиссаров дал телеграмму сыну (за казенный счет, естественно): «Возлюбленный сынок мой, непременно преклони колена Батюшке нашему Великому государю. Меня на руках носят в Красноярске, а сегодня все городское общество давало мне прощальный обед. Нетерпеливо считаю минуты, когда Бог приведет меня прижать тебя, милый Осипушка, к моему родительскому сердцу».
Ситуация возникала препохабная: сам губернатор Замятнин, который и заварил всю кашу, начал прятаться от назойливого и вечно пьяного старика. С другой же стороны, как лицо официальное и убежденный монархист, вынужден был делать хорошую мину при все более скверной игре. Например, по его прямому указанию от жителей Красноярска и всей Енисейской губернии скрывали, что Комиссаров сослан за воровство и уже в самом Назарове был смертным боем бит за конокрадство. Власти делали вид, что Комиссаров просто проживает в Назарово, а вовсе не наказан за уголовщину.
Очень любопытный штрих — нашелся чиновник, Василий Иванович Мерцалов, который не участвовал в торжественном обеде в честь Комиссарова и демонстративно не желал иметь дела с «проходимцем из Назарово». И никак он не поплатился за свое вольнодумство, В.И. Мерцалов! В 1902 году, на склоне лет, станет он даже сенатором…
Но остальные-то чиновники ручкались с конокрадом, сидели с ним за одним столом, а отцы города даже решили присвоить Ивану Комиссарову звание почетного гражданина Красноярска. Правда, об этом они пожалели и решение о присвоении ему почетного гражданства отменили, узнав новости: в Петербурге Иван Алексеевич так разгулялся, что царь вынужден был подписать указ о выдворении из столицы папы своего спасителя. А тот и в Нарве спер двух жеребцов и женился на девице, на 43 года его моложе (в 66 лет — на 23-летней).
А тогда, весной 1866 года, П.Н. Замятнин велел написать поясной портрет Осипа Ивановича Комиссарова-Костромского и повесить его в богадельне, сооруженной в Назарово и названной Комиссаровской в честь матери спасителя царя, Евгении Ивановны. Портрет был заказан столичным художникам и обошелся красноярцам в добрую тысячу рублей (большую часть средств дал все тот же Петр Иванович Кузнецов, меценат молодого Сурикова).
А пока суд да дело, портреты Осипа Комиссарова написали маслом и в Красноярске, и губернатор повелел повесить эти портреты в благородном собрании и в мужской гимназии. Где висел портрет в мужской гимназии, мне не удалось установить. А вот в благородном собрании он висел как раз на том самом месте, где появляется и до сих пор… Или, по крайней мере, где он появлялся еще в 1970-е годы.
Почему? Трудно сказать… Может быть, и на том свете жалкому «спасителю государя» трудно, неприятно получать такое преувеличенное воздаяние?
ГЛАВА 18
ИСТОРИИ НИКОЛАЕВСКОЙ ГОРЫ
Поклонение горам является одним из самых древних форм первобытной религии.
Д.Н. АНУЧИН
Николаевская сопка — это вулкан, потухший в незапамятные времена, еще в эпоху динозавров. До сих пор ее очертания хранят классическую форму вулкана. Николаевская сопка нависает над городом с южной стороны, там, где город, разрастаясь, постепенно уперся в отроги Саян. Одна из картин Сурикова, писанная в 1894 году, сделана явно с Николаевской сопки; на этой картине очень легко узнать местность — так тщательно и так точно выписаны все излучины Енисея. Но только поля и леса изображены на месте нынешних Студенческого городка и Академгородка [5].
А сопка находится над склоном, который с прошлого века называется Николаевской горой. На самом деле это не гора… в смысле, не холм и не сопка. Просто там местность резко повышается, и этот склон стали называть Николаевской горой, потому что в этом месте стояла деревня Николаевка, до того, как полностью растворилась в городской застройке.
Во времена Сурикова город кончался до деревни Николаевка, и Николаевское кладбище лежало за границами не только Красноярска, но и Николаевки, располагаясь на склонах горы, ведущей к Николаевской сопке.
Еще в 1950-е годы за Николаевским кладбищем был только лес, стократ рубленный, используемый для выпаса, потравленный вырубками, — но лес. И этот лес тянулся километров 15, до самого поселка Удачный, уже за пределами современного города.
В 1960-е годы стали строить Студенческий и Академгородок, а на склонах Николаевской горы начали отводить участки под коллективные сады, и уже к середине 1970-х гора приняла совершенно новый, непривычный старым красноярцам вид. На рубеже 1980-х на самом высоком месте развернулось строительство новых корпусов университета.
Черты Академгородка с его особенным бытом и особыми нравами после 1991 года полностью потеряны, но и теперь это едва ли не самый современный, самый удобный для жизни район города. И самый экологически чистый, так что квартиры в Академгородке стоят больше, чем в центре города.
С этим чистеньким, благополучным, очень молодым районом, вернее, с целым городком из дач, опоясавших Николаевскую гору, связана целая серия историй про удивительное животное, про кошку… или про существо, происхождение которого совершенно неведомо, а внешний вид заставляет принимать его за кошку. В общем, я сам не знаю, как точнее определить, с чем мы имеем дело, и дальше буду называть ЭТО попросту кошкой, а там уж пусть читатель сам разбирается.
Одна из самых старых историй про необычную кошку относится к середине 1970-х годов, когда кошка объявилась на одной из дач на остановке «Сады».
Семья сидит за ужином на даче, на высоком крыльце: папа, мама, двое дочерей-подростков. Приходит кошка… Этой темно-серой, полосатой кошки никогда никто не видел ни до, ни после.
Кошка деловито поднялась по ступенькам на веранду, села и пытливо стала смотреть на всех четверых. По очереди она внимательно осматривала лица всех людей и вела себя так, как ведет себя разумное существо, если кого-то ищет и никак не может отыскать.
— Маша, дай ты ей супу!
Четырнадцатилетняя Маша сбегала за блюдцем, налила кошке супу…
— Кис-кис!
Кошка не реагировала ни на возглас, ни тем более на суп. Не реагировала никак — по-прежнему сидела и смотрела, молча, настойчиво, деловито. И под ее пристальным взглядом у людей сильно менялось отношение — и к кошке, и ко всему происходящему.
Тем более что кошка не пыталась изучать саму веранду, как это делают кошки и все животные… грубо говоря, ничего не обнюхивала, не выясняла, что находится под столом или за занавеской. Кошка не подходила к людям, не нюхала их, не пыталась об них тереться, ничего не просила. Она не искала для себя удобного места. Она вела себя настолько не по-кошачьи, так необычно, даже невероятно, что у людей совершенно исчезло желание кормить ее супом или почесать за ухом. Неловкая тишина повисла за столом — все как-то зациклились на кошке, разговор прекратился сам собой. И все четверо людей, взрослых или почти взрослых, уставились на кошку и прекратили собственные дела.
