Воронов, заметив, что девушки завершили рокировку, миролюбиво проговорил:
– Ну ладно, мужик, договоримся по-хорошему: платишь мне двести долларов, и расходимся!
– Ну, ты оборзел! – процедил Герман, но взглянул на часы, понял, что опаздывает, и смягчился: – Черт с тобой, бери сотню – и расходимся!
Зеленая купюра перешла из рук в руки, и мужчины вернулись каждый к своей машине.
Черная машина Германа выехала с парковки первой и направилась в сторону Обводного канала. Немного выждав, следом за ней поехал Воронов на «Фольксвагене» своего соседа.
Выехав со стоянки, он покосился на Веронику и смущенно проговорил:
– Мне так неудобно перед вами... я в тот раз так по-свински напился...
– Да уж, – фыркнула Вероника. – Приличный человек, преподаватель, а вели себя, как шофер-дальнобойщик! Ругались, пели песни из репертуара «Русского шансона»...
– Что?! Не может быть! – Воронов залился краской. – Неужели я докатился до такого! «Русский шансон»!
– Да ладно, я шучу! – смягчилась Вероника. – Чего не было, того не было! Вы просто отключились, я вас доволокла до вашей комнаты, и вы заснули сном праведника...
– Ой, но все равно, мне так неудобно! Вам пришлось со мной возиться... и интервью не получилось...
– Ну, ничего страшного! – Вероника решила обойти скользкий вопрос с интервью. – Зато сейчас вы мне очень поможете... уже помогаете...
– Ой, я отвлекся и потерял ту машину!
– Как же так! – Вероника пришла в ужас. – Если мы их потеряем, Юлии придется плохо!
– А вы не знаете, куда они едут?
– Он говорил про какой-то Митрофаньевский мост, – вспомнила Вероника. – Только я не знаю, где он находится...
– Зато я знаю, – успокоил ее Воронов. – Это новый мост через Обводный канал, напротив Митрофаньевского шоссе. Раз они едут туда, мы их найдем...
В голосе Воронова появилась не свойственная ему раньше твердость, руки уверенно лежали на руле. Вероника покосилась на него. Вот же вроде нормальный человек, а вчера у себя в квартире – форменный овсяный кисель! Соседку боится до колик! Нет, все же полагаться на него нельзя.
Действительно, через десять минут впереди показалась знакомая черная машина. Она переехала через Обводный канал, свернула на набережную и остановилась возле длинного двухэтажного здания. Оно имело нежилой вид, походило на старинный склад.
Из черной машины выбрался Герман, вытащил за руку Юлию, повел ее ко входу. Это был не подъезд, не крыльцо, а глухие металлические ворота.
Юлия шла послушно, деревянной походкой, как будто была не живым человеком, а куклой-марионеткой. Вскоре вместе со своим спутником она скрылась за воротами.
По просьбе Вероники Леонид Платонович остановил свою машину на другой стороне канала.
– Ну, большое спасибо! – проговорила девушка светским тоном, выбираясь из машины. – Вы мне очень помогли! Надеюсь, мы с вами еще встретимся!
– Нет, постойте! – запротестовал Воронов. – Я не могу вас отпустить одну! Ни в коем случае не могу! Я видел этого человека, он очень опасен! Я пойду вместе с вами...
– Нет, об этом не может быть и речи! – сказала Вероника по возможности твердым тоном. – Вы мне только помешаете!
На лице Воронова отразилась обида, но Вероника бросилась прочь, не слушая его возражений.
Максимилиан Робеспьер поднялся на трибуну и обвел зал Конвента тяжелым, мрачным взглядом, взглядом, под которым многие депутаты почувствовали себя неуютно.
Глядя на него, трудно было поверить, что этому человеку всего тридцать шесть лет. Он казался сломленным, раздавленным, постаревшим.
Что же так состарило его? Неимоверное бремя власти, сосредоточенной в его руках?
Говорят, что власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. Но Робеспьер, несмотря на огромную власть, которой он обладал, был все тем же Неподкупным, как и два, три, четыре года тому назад. Он жил в той же жалкой, скромно обставленной комнате, которую снимал у столяра Дюпле на улице Сент-Оноре, так же скромно одевался, не позволял себе никаких излишеств, в отличие от сильного, жадного, жизнелюбивого Дантона.
Но те, кто хорошо его знал, те, кто находился рядом с ним все эти годы, страшные и величественные годы Великой революции, годы борьбы за свободу и справедливость, знали, в чем заключается тайна Неподкупного.
Для него не имели цены житейские блага. Просторное, богато отделанное жилище, дорогая одежда, изысканные кушанья, красивые женщины – всему этому он не придавал никакого значения.
Для него существовала только одна ценность: власть над людьми, власть над тысячами, миллионами французов, возможность безраздельно распоряжаться их судьбами, их жизнями. Эта власть опьяняла его, как самый крепкий, самый выдержанный коньяк, кружила ему голову, как юная красавица. Ради этой власти он трудился день и ночь, ради нее он готов был продать свою душу... и многие поговаривали (исключительно у него за спиной), что он продал-таки ее.
Для того чтобы получить и удержать власть над страной, был только один путь: безраздельно овладеть этим залом, этими людьми – депутатами Национального конвента. Ибо в этом зале вершились судьбы революционной Франции, вершились судьбы Европы.
И этим искусством Робеспьер овладел в совершенстве.
Сначала он завоевывал этих людей своим красноречием, своей неподкупностью, громкими словами о равенстве, свободе, справедливости. Но теперь, на пятом году революции, он понял, что более надежное, более безотказное средство удержать власть – это страх.
Робеспьер держал депутатов Конвента в постоянном страхе, в постоянном напряжении. Каждый раз, когда он поднимался на трибуну, они, затаив дыхание, ждали: кого он выберет на этот раз, на кого укажет пальцем, кого передаст в руки Комитета общественного спасения, кто отправится на гильотину – и вздыхали с облегчением, если выбор падал на другого...
Робеспьер обвел зал мрачным, тяжелым взглядом.
Под этим взглядом депутаты ежились, вжимались в кресла, старались сделаться незаметными.
Кого он выберет сегодня? Барраса? Тальена? Ровера? Или кого-то из левых – Билло-Варенна? Вадье? Амара?
Робеспьер начал речь.
Как и все последние дни, он говорил о том, что революция в опасности, что за спиной ее зреет заговор, что ей грозит предательство левых и правых, что только террор, только кровь предателей могут спасти общее дело.
Но он не называл имен.
– Какое значение имеет победа наших армий, какое значение имеет отступление перед ними армий королей и их приспешников, если мы сами отступаем перед пороками, исподволь разрушающими общественную свободу? Какой смысл в нашей победе, если сами мы побеждены пороками, которые приведут нас к тирании?
