Шёпот, стук и хлопки, резкий голос режиссёра, скрежет сверху, где ворочал прожектором осветитель, и кто-то за сценой гремел и обыденно ругался, — иногда, видимо, спохватывался, понижал голос, но увлёкшись, снова начинал кричать про краску и вёдра. По яркой сцене ходили девушки в венках и что-то речитативом рассказывали.
Витька оглянулся. Альехо не было рядом. И в зале вроде бы тоже. Он подхватил штатив, пригибаясь, прошёл в сторону, поднялся по боковым ступеням и нырнул в проход между двумя занавесами. Оглядываясь, вспоминал, шёл ли тут. Но лабиринтов не случилось, быстро нашёл гримерку и заглянул.
— Давай, давай, Витя.
Альехо все так же, уютно облокотясь, утопал в раздавленном кресле. У зеркала в ярком красном свитере Аглая, расчёсывая чёрные волосы, говорила что-то. Увидев Витьку, замолчала. Стала серьёзной и, отвернувшись, взялась за тюбик губной помады.
— Садись, — Альехо махнул рукой в сторону облезлого пуфика на гнутых ножках, — отдохни.
— Да я… — Витька подошёл и почти свалился на мягкое сиденье.
— Аглаюшка, есть у тебя там, в шкафу? Давай отметим.
Аглая открыла дверцу тумбочки, повертела в руках вытащенную бутылку:
— Портвейн, Илья Афанасьич, дешёвый.
— Славно, — немедленно согласился Альехо, — не люблю все эти коктейли.
— А вы, Витя? — она смотрела строго, без улыбки.
— И я, — ответил он и добавил несвязно, — а что, ну и я тоже… не люблю.
— Так наливать?
Альехо, посмеиваясь, кивнул, и она, разлив по стаканам, подошла, подавая их. На Витьку глянула быстро и ничего не сказала. Он взял стакан, сидел молча, слушая, как плавно останавливается внутреннее движение.
— За что пьём? — голос молодой актрисы был стеснён и осторожен.
— Да просто, — Альехо отпил и сидел, улыбаясь. Витька подумал смутно, что за сегодняшний день мастер наулыбался за все предыдущие месяцы. Чего это он? А Аглая — наоборот. То смеялась, болтала. А тут вдруг молчит, только смотрит исподлобья.
Выпив, Альехо огляделся и поставил пустой стакан на пол.
— Ну, Витя? Хорошо поработал?
Витька молчал. Допил тяжёлое вино, хватающее за язык и дёсны. Покатал стакан между ладоней. Собрался пожать плечами и сказать что-то для случая подходящее, но услышал свой голос, все еще немного растянутый в жёлтую глубину:
— Да. Все получилось.
… Когда собрались, Аглая проводила их по узкому коридору, и шли уже не на светлый прямоугольник, а к закрытой двери. Но она распахнулась и там, на улице — солнце, зелень травы на газонах, цветные машины. И те же воробьи орали, разбрасывая солнечные брызги из луж.
— Витя… — сказала она ему в спину, стоя в открытых дверях в своё экспериментальное театральное царство, и он оглянулся. Белое, прозрачное лицо, какое бывает у настоящих брюнеток, глаза строгие, тёмные.
— Витя… А можно я к вам приду?
— Ко мне?
— Да. Вы меня еще сфотографируете. Можно?
— Ну… — он посмотрел на уходящего учителя и смешался. Вот дошёл-то, девчонка на свидание просится, а он за разрешением оглядывается.
— Конечно. Звоните, Аглая.
Время превратилось в воду. Секунды торопились ниткой бусин с угла навеса и исчезали в натёкшей лужице у стены. Минуты шлёпали тяжёлыми каплями с концов опущенных ветвей. Всплёскивали часы канувшим в воду подгнившим суком или рыбьим хвостом под мостками. И плавно текли дни, как пришедшая в деревню серая река с её толстой, как одеяло, водой, бывшей теперь — везде.
Найя утром выходила на порог, смотрела на небо, пытаясь найти просветы в тучах, но тучи громоздились клубами и полосами, и даже когда приходил ветер, он просто гнал их по небу бесконечным стадом, — вчера от реки в сторону леса, сегодня, — от скал к морю, которое там, в низовьях, — должно ведь быть.
Несколько дней прошли в ожидании и терпении. После еды — грибов, измельчённых с ягодным соком, тушенного в глиняной миске мяса, за которым Акут сходил, унося из хижины сверток разрисованных тканей; ягод, напоминающих виноград (лоза росла над крышей и пролезала внутрь, где для концов её была сделана на стене подставка), — Найя учила язык. И дни текли незаметно, первые несколько дней дождя. Когда прошло время называния предметов, настало время глаголов, и она ходила, садилась, показывала на рот или что-то изображала руками. Складывала первые предложения, напряжённо смотрела на мастера и, не выдержав сурового своего вида, иногда смеялась, когда начинала понимать. Ей хотелось знать о том, как попросить петь, рассказывать. Это было нелегко, но получилось. И Акут, утомившись уроком, с удовольствием садился, приваливаясь к стене, — петь медленные тягучие песни, в которых Найя ловила отдельные знакомые слова, как выбирала наощупь в закрытом мешке нужный предмет. С каждым днём слов становилось больше.
Она всё ещё быстро уставала и часто, утомившись, замолкала и уходила на постель, ложилась, отворачиваясь, и закрывала глаза. Оставленный мир цеплялся за неё, приходя воспоминаниями, болело плечо, и болело сердце, когда перед глазами вставала промерзшая степь с будыльями сухих трав и в ней — сторожка, начинённая человеческим звериным. Но под шелест дождя приходила дремота, и Найя уплывала в прозрачный дневной сон, различая в нём смутные очертания нового мира, в котором ей теперь жить, пока не набёрется сил и не решит, что же дальше. Если захочется решать.
…Сказать о «рисовать» было труднее. Она искала в хижине бумагу, но, видимо, тут не знали о ней. Не было и кусков коры или сухих листьев, годных для того, чтоб чертить на них заточенным угольком. И стены из жердей, переплетённых сухими лианами, не годились.
Потому Найя и не настаивала особенно. Даже если Акут поймёт, что она тоскует по своим мелкам, ощущая в пальцах их сухую радостную твердость, что сделает он? Кругом стоит, течёт, льётся серая вода. И Найя решила, пока идёт дождь, поучится языку, потерпит. А потом выйдут, и там она что-нибудь придумает.
В день, когда смогла, запинаясь, пересчитать пальцы и не ошиблась, уже могла складывать короткие предложения. Попыталась рассказать Акуту о своих планах — дождаться солнца и выйти в деревню, в лес. И закаменела, глядя на его растопыренную руку, которую он раскрыл, сжал пальцы, снова раскрыл, — и тут Найя сбилась со счёта. Замотала отрицательно головой, стала спрашивать коротко, как можно яснее. Показывала на потолок, вышла на мостки из-под навеса, повторяя уже знакомые слова о дожде, небе, о днях и ночах. Акут вопрос понял. Стал говорить в ответ, тоже останавливаясь, подбирая слова, морщась, когда не мог обойтись без незнакомого ей:
