Простояв у окна весь тихий час, Шабанов отправился в корпус, где размещалось пятое «веселое» отделение, куда окружное командование время от времени укладывалось, чтобы отдохнуть, спрятаться от армейских буден, министерских комиссий и проверок. Попасть туда простому смертному было не так-то просто, требовалась основательная причина, как у товарища Жукова, деньги или чье-то покровительство.
Олега знали тут все, начиная от солдат-охранников у входа, кончая руководством, относились к нему благосклонно и с любовью, ласково называя Митрич. Рослые, откормленные срочники, экипированные как крутой спецназ, Шабанова впустили, однако на все вопросы лишь переглядывались, явно что-то скрывали, и в результате послали к старшей сестре. Но и та ничего толком не объяснила и больше допытывалась, кто он, кем приходится Митричу и что здесь делает. Наконец, разрешила подняться на этаж, к лечащему врачу. Таинственный флер вокруг кадета настораживал все больше, и возникала сумасшедшая, подламывающая коленки мысль – уж не случилось ли чего? Жив ли он? Обычно так темнят, когда никто не берет на себя смелость сообщить близким о смерти…
Лечащий врач (непонятно, от чего она лечила Жукова), сорокалетняя красивая женщина, мягкая, как кошка, с улыбкой, загадочной и отвлеченной, сначала ни в какую не хотела признаваться, где же Митрич, темнила не хуже привратников, потом куда-то удалилась, но скоро вернулась, что-то вспомнила и резко изменила отношение.
– Да-да! Он говорил о вас! Пришел утром, такой радостный, счастливый! Сказал, случайно встретил друга по суворовскому…
– Что с ним стряслось? – терял терпение Шабанов.
– Лично с ним – ничего!.. Впрочем, трудный вопрос, – заволновалась она. – Если вы друг Митрича, то знаете, у него есть Катенька… Это дочка полковника Харина.
– Знаю. – Герман уловил наконец, в чем заключается это нежное отношение к кадету: его тут принимали как блаженного. Это было редкое, ни с чем не сравнимое восприятие всем известного человека, уважение и любовь к которому возникали по той причине, что он не такой, как все, – страстный, перед всеми открытый, одержимый и чистый во всем, за что бы ни взялся: убирать ли весеннюю грязь с улицы, атаковать летающую тарелку или любить.
История товарища Жукова была известна и в окружном госпитале…
– Митричу сейчас очень трудно, мы отпустили его в город, – призналась лечащий врач. – У Катеньки погиб жених, ей нужна поддержка… О мертвых плохо не говорят, но знаете, он был эдакий избалованный недоросль, гонял на мотоцикле и кололся…
– И это знаю.
– Вчера ночью налетел на грузовик и разбился. Катенька в ужасном состоянии…
– Я все понял. – Шабанов собрался уходить. – Когда вернется, пусть зайдет ко мне.
– А вы приходите сами. – Она автоматически и Шабанова воспринимала теперь так же, как Жукова. – Скажите, к Митричу, и вас пропустят…
Назад он возвращался шальной и веселый, будто надышался воздухом одноименного отделения. Было радостно, оттого что и в этом, привычном мире есть зачатки, а может и атавизмы, рудименты того, утраченного, и в нем еще можно жить. Не зря же бабка Шабаниха часто говорила:
– Спасены будут блаженные духом!
Он опаздывал на ужин, но сейчас никак не мог заставить себя снова запереться в стенах. Хотелось продлить это ощущение, пожить еще несколько минут в состоянии, отдаленно напоминающем то, которое он испытывал в полете с Агнессой, за которое любая медкомиссия могла принять его за невменяемого, и о котором он не рассказал бы даже в бреду под воздействием психотропных средств.
Вечер был теплый, солнечный, на деревьях вовсю распускались листья, с тополей сыпалась клейкая чешуя с почек, волны согретого весеннего воздуха гуляли по госпитальному парку сами по себе, без ветра, и Шабанова невыносимо тянуло побегать по пустынным, чисто выметенным дорожкам. Он огляделся, подхватил костыль и побежал вприпрыжку, не чуя боли в заросшей, но потревоженной недавно ране. Так же точно они бегали с Агнессой по берегу родной Пожни, правда, день тогда стоял холодный, ветреный, но было невероятно весело, так что замирал дух, и если бы в тот час кто-нибудь из деревенских увидел их, то уж точно посчитал за сумасшедших. Хорошо, что в черемуховые холода на берег никто не ходил и на свежей зелени паслись одни коровы, которые тоже иногда поднимали хвосты и, взбрыкивая задними ногами, неслись куда-то просто так.
Он промчался вдоль всего парка чуть ли не до КПП, и, когда бежал назад другой дорожкой, внезапно был остановлен высоким подполковником в фасонистой фуражке.
– Капитан Шабанов! Вы что, с ума сошли? – Перед ним оказался хирург, коего узнать в форме, без халата было нелегко.
– Да нет, не сошел, – сказал Герман. – Тренирую ногу…
– Я еще швы не снял! У вас должен быть постельный режим!
– А совсем не болит. – Он поплясал. – Нисколечко… Только зудит.
– Маресьев нашелся… Ну-ка покажи!
Шабанов поставил ногу на ручку костыля, завернул штанину – ватно-марлевый тампон на ране был сухим и чистым.
– Добро, – поуспокоился доктор. – Но бегать еще рано. Идите в палату!
Ему же самому стало любопытно; подковырнув приклеенную марлю, Герман отодрал край – хирург отреагировать не успел. Швы вместе с коростой отвалились от раны и остались на тампоне. Заросший разрез чуть углубился против прежнего пулевого входа, оформился в красноватый еще шрам и в повязке не нуждался, потому Шабанов сорвал заклейку и бросил в траву.
– Это что? – ошалело спросил хирург. – Вы что делаете? Вы что, больной?
– Здоров, товарищ подполковник!
Тот был откровенно растерян, снял фуражку, склонился над ногой, забыв, что нестерильные руки, ощупал рубец.
– Не может быть…
– Зажило… Со вчерашнего дня чесаться начало!
– Ладно, идите, – сказал он, чтобы скрыть смущение. – Идите! И не разбрасывайте мусор!
Шабанов поднял скомканный тампон, однако хирург отнял его, спрятал в карман.
– Идите!..
Подождав, когда он скроется в здании КПП, Герман развязал бинт на руке – от царапин, оставленных этой кошкой Алиной, остались легкие, едва заметные по цветовому тону следы. Если и всаживала она свои коготки, то эдак месяца два-три назад…
Он кинул бинт в кусты, однако вспомнил, кто собирает подснежники, выудил его назад и побежал трусцой. Потом осмотрелся – нет никого! – перескочил на соседнюю аллею и помчался со всех ног, ощущая резкий приступ ничем не укротимого аппетита, какой бывает лить в детстве. Ужин могли увезти назад, сдать на кухню, и потом ищи-свищи его! И денег ни копейки, чтоб подхарчиться в буфете на первом этаже… Он заскочил на крыльцо, костылем откинул дверь и чуть не столкнулся с представителем главного конструктора.
