— Спасибо, Рози, — сказала Анна. — Питер был странным и трудным человеком. Он любил людей, но самого его любить было трудновато.
— Он показался по отношению ко мне таким отзывчивым.
— Именно таким он и был. Для посторонних — Добрым Самаритянином. Для своей же семьи и друзей — я побывала в обоих станах, так что знаю, — он скорее походил на Левита[6], не жалующего домашний очаг. Однажды, во время обеда в День Благодарения, он схватил индейку и запустил ею в своего брата Хэла. Не помню точно, о чем был спор, но, наверное, по поводу ООП или Фиделя Кастро. Что-то одно из двух.
Анна вздохнула.
— Днем в субботу состоятся поминки — мы все усядемся на раскладные стулья, как на собрании анонимных алкоголиков, и будем по очереди говорить о нем. По крайней мере я думаю, что именно этим мы и займемся.
— Звучит очень трогательно.
— Ты так полагаешь? — спросила Анна. Рози представила себе, как она при этом приподняла брови в своей бессознательно надменной манере и стала еще больше похожа на Мод. — Я думаю, это звучит скорее глупо, но, может, ты и права. Как бы там ни было, я уйду с пикника, чтобы принять участие в этом, но и вернусь без особых сожалений. Хотя обиженные женщины в этом городе потеряли настоящего друга — тут нет никаких сомнений.
— Если это сделал Норман…
— Я так и знала, что ты сюда свернешь, — сказала Анна. — Я много лет работала с женщинами, которых унижали, ломали и калечили, и мне известно, какая у них развивается страсть к мазохизму. Это такая же составная часть синдрома угнетенных женщин, как замкнутость и депрессия. Ты помнишь тот день, когда взорвался космический челнок «Челленджер»?
— Да… — Рози слегка сбил с толку этот вопрос, но она хорошо помнила тот случай.
— В конце того дня ко мне пришла одна женщина — вся зареванная. Щеки и руки у нее были в красных отметинах. Она щипала и била себя. Заявила, что это по ее вине погибли те храбрые мужчины и милая женщина — учительница. Когда я спросила ее, почему она так решила, она объяснила, что написала не одно, а целых два письма в поддержку участия людей в программе освоения космоса: одно — в «Чикаго трибюн», а другое — представителю Федерального правительства США в ее округе. Обиженные женщины обычно принимают чужую вину на себя. И не только за какие-то конкретные несчастья, а вообще за все.
Рози подумала о Билле, который провожал ее в «Корн Билдинг», обнимая рукой за талию. «Не говори о вине, сказал он ей, — не ты сделала таким Нормана».
— Я долго не понимала эту составную часть синдрома, — сказала Анна, — но теперь, мне кажется, я понимаю. Кто-то должен быть виноватым, а если этого нет, то вся боль, депрессия, одиночество просто необъяснимы, и человек может сойти с ума. Лучше быть виновной, чем сумасшедшей. Только для тебя настало время проигнорировать этот выбор, Рози.
— Я не понимаю.
— Скоро поймешь, — спокойно произнесла Анна, и они перешли на другие темы.
Через двадцать минут после того как она попрощалась с Анной, Рози все еще лежала в постели с открытыми глазами и сцепленными под головой пальцами, глядя в темноту. В ее затуманенном воображении проплывали лица, как отвязанные воздушные шарики. Роб Леффертс, похожий на жмота с желтой карточки Комитета общественных пожертвований, предлагал ей карточку, на которой написано: «Выход из тюрьмы на свободу». Рода Саймонс с торчащим в волосах карандашом говорила Рози, что нейлоновыми бывают чулки, а не кулаки. Джерт Киншоу, планета Юпитер в человечьем обличье, в тренировочных штанах и мужской нижней майке с вырезом — то и другое громадных размеров. Синтия Как-Ее-Там (Рози все еще никак не могла запомнить ее фамилию), жизнерадостная панк-рокерша с двухцветной прической, вспоминала, что когда-то она просиживала часами перед картиной, на которой река казалась движущейся.
И, конечно, Билл. Она видела его карие глаза с зеленоватыми искорками. Видела, как он отбрасывает назад свои длинные темные волосы, чтобы не мешали. Разглядела даже крошечный круглый шрамик на мочке левого уха, которое он проколол когда-то для серьги (наверное, в колледже — ради баловства), а потом дал снова зарасти. Она чувствовала прикосновение его руки к своей талии, его теплую ладонь, сильные пальцы и размышляла, испытывает ли он волнение, дотрагиваясь до нее. Теперь она могла признаться себе, что эти прикосновения волновали ее. Он настолько отличался от Нормана, что для нее это было равносильно встрече с пришельцем из другой Галактики.
Она закрыла глаза и глубже погрузилась в дремоту.
Из темноты выплыло еще одно лицо. Лицо Нормана. Норман улыбался, но его серые глаза были холодны как ледышки. «Я ловлю тебя на блесну, крошка, — сказал Норман. — Лежу в постели, совсем неподалеку, и ловлю тебя на блесну. Довольно скоро у меня будет разговор с тобой. Разговор по душам. Беседа получится очень короткой. И когда она закончится… — Он поднял руку. В ней был зажат карандаш. И грифель карандаша был остро заточен. — На этот раз я не стану возиться с твоими руками и плечами. На этот раз я займусь твоими глазами. Или, может быть, языком. Каково это будет, крошка? Получить уколы карандашом в твой слюнявый, лживый яз…»
Ее глаза раскрылись, и лицо Нормана исчезло. Она снова закрыла их и постаралась представить себе лицо Билла. Какое-то мгновение она была уверена, что Норман окончательно вытеснил Билла, но нет, Билл вернулся.
«Мы поедем вместе в субботу, — подумала она. — Мы проведем вместе весь день. Если он захочет поцеловать меня, я позволю ему. Если он захочет обнимать меня, прикасаться ко мне, я позволю ему. Это просто безумие, как я хочу быть с ним».
Она снова начала скользить в сон, и теперь ей почудилось, что ей снится пикник, на который они с Биллом собирались отправиться послезавтра. Кто-то еще расположился на пикник неподалеку от них, причем с ребенком. До нее доносился детский плач. Потом раздался раскат грома.
«Как на моей картине, — подумала она. — Я расскажу ему о своей картине, пока мы будем закусывать. Сегодня я забыла ему сказать, потому что надо было поговорить о более важном, но…»
Снова прокатился гром, на этот раз ближе и резче. Теперь этот звук вызвал у нее приступ отчаяния. Дождь испортит их пикник, дождь смоет праздник «Дочерей и Сестер» на набережной Эттинджерс, из-за дождя могут даже отменить концерт.
Не волнуйся, Рози, гром грохочет только на картине, и все это — лишь сон.
Но если это сон, то почему она все так же чувствует свои сплетенные пальцы под затылком на подушке? Почему она ощущает лежащее на ней легкое одеяло? Как она все еще может слышать шум уличного движения за окном?
