Он снова заговорил:
— Я спросил, что она рассказывала вам…
— Она просила меня держать их комнаты наготове и запасаться их любимым печеньем, — ответила я. — Она говорила, что хочет быть готовой, потому что они могут решить вернуться в любой момент. — И это было очень близко к правде, Энди, — в любом случае достаточно близко к истине для Гринбуша.
— Это поразительно! — воскликнул он тоном какого-то чудаковатого доктора, выносящего приговор: «Это опухоль мозга!»
Потом мы поговорили еще немного, но я плохо помню, о чем именно. Кажется, я снова говорила ему, что ничего не хочу, ни единого цента, и по его голосу — пытающемуся понравиться мне и немного подбодрить одновременно — я поняла, что, когда он разговаривал с тобой, Энди, ты ни единым словом не обмолвился ему о тех подробностях, которые сообщил тебе и всем желающим слушать на Литл-Толле Сэмми Маршан. Наверное, ты посчитал, что это его не касается, по крайней мере пока.
Я помню, как говорила ему, чтобы он передал все сиротскому приюту, а он отвечал, что не может сделать этого. Он говорил, что это смогу сделать я, как только состоится официальное утверждение завещания (но ничто в мире не сможет его убедить в том, что я сделаю это, когда наконец-то пойму, что именно произошло), но сам он не может распоряжаться деньгами.
В конце я пообещала, что позвоню ему, когда буду чувствовать себя «в более ясном состоянии ума», как это определил он, а затем повесила трубку. Я еще долго простояла на месте как вкопанная — минут пятнадцать, может, даже больше. Меня… била дрожь. Я чувствовала себя так, будто все эти деньги были на мне, прилипнув ко мне так же, как прилипали мухи к клейкой ленте, которую мой отец развешивал у дверей дома каждое лето, когда я была еще маленькой. Я боялась, что они еще плотнее прилипнут ко мне, как только я пошевелюсь, что они просто задушат меня.
Когда я наконец-то пошевелилась, я совсем забыла, что собиралась прийти в полицейский участок, чтобы встретиться с тобой, Энди. Честно говоря, я чуть не забыла, что все еще не одета. Я натянула старенькие джинсы и свитер, хотя платье, которое я собиралась надеть, аккуратно лежало на кровати (оно и до сих пор лежит там, если кто-нибудь не ворвался в дом и не сделал с ним то, что хотел бы сделать с человеком, которому оно принадлежит). Вдобавок ко всему я надела старенькие галоши.
Я обогнула огромный белый камень, торчавший между сараем и зарослями ежевики, и остановилась, чтобы послушать, как ветер шумит в этих колючих зарослях. Оглянувшись, я увидела светлый цементный квадрат на месте нашего колодца. От увиденного по моему телу пробежала дрожь, как бывает с больным гриппом, когда он выходит на холод. Я пересекла Русский Луг и спустилась вниз, туда, где Ист-лейн переходит в Ист-Хед. Там я постояла немного, позволив морскому ветру откинуть назад мои волосы и омыть меня чистотой, как он всегда делал это. Затем я спустилась по ступеням.
О, не беспокойся, Фрэнк, — веревка у их начала и предупреждающий знак все еще там; просто меня уже не пугала эта шаткая лестница после всего, через что мне пришлось пройти.
Пошатываясь, я спустилась к подножью лестницы. Когда-то там была старая городская пристань — так старожилы называют Симмонс-док, — но теперь от нее ничего не осталось, кроме нескольких блоков и двух огромных железных колец, вбитых в гранит и полностью покрытых ржавчиной. Мне они казались глазницами в черепе дракона, если, конечно, такие существа вообще есть. В детстве я часто ловила рыбу на этом месте, Энди, и мне кажется, я считала, что этот док всегда был здесь, но море уносит и разрушает все.
Я села у подножья лестницы, подложив под себя галоши, и провела там следующие семь часов. Начался отлив, потом прилив, а я все еще сидела там.
Я пыталась подумать о деньгах, но не могла собраться с мыслями. Возможно, люди, обладающие таким богатством всю жизнь, могут, но я не могла. При каждой попытке я вспоминала взгляд Сэмми Маршана, когда он увидел скалку.. а потом посмотрел на меня. Это все, что значат деньги для меня сейчас — потемневший взгляд Сэмми Маршана и его слова: «Я думал, что она не может ходить. Ты всегда говорила мне, что она не может ходить, Долорес».
Потом я подумала о Дональде и Хельге. «Обманешь меня раз — позор тебе», — ни к кому не обращаясь, произнесла я, сидя у кромки воды так близко, что иногда волны накатывали мне на ноги, вздымая вокруг белые фонтанчики пены. «Обманешь меня дважды — позор мне». Но ведь Вера никогда не обманывала меня по-настоящему… ее глаза никогда не обманывали меня.
Я вспомнила, как однажды меня поразил один факт — это произошло в конце шестидесятых ~ ведь я никогда больше не видела их, ни разу с того времени, когда управляющий отвез их на материк в тот июльский день 1961 года. И это настолько выбило меня из колеи, что я нарушила свою давно установившуюся привычку никогда не заговаривать о них, пока Вера сама не заговорит о них первой. «Как поживают дети, Вера? — спросила я ее — слова слетели с моего языка прежде, чем я успела даже подумать, — клянусь Господом, что именно так оно и было. — Как они действительно поживают?»
Я помню, что Вера вязала в гостиной, сидя в кресле у окна, а когда я спросила, то она замерла и взглянула на меня. В тот день солнце сильно припекало, оно отбрасывало яркие полоски на ее лицо, и было нечто настолько пугающее в том, как она выглядела пару секунд, что я чуть не закричала. И только потом, когда это ощущение прошло, я поняла, что причиной возникшего страха были ее глаза. Глубоко посаженные черные круги в лучах яркого солнца, когда все остальное было светлым. Они напомнили мне его глаза, когда он смотрел на меня из глубины колодца… как будто маленькие черные камешки или кусочки угля вдавили в белую пасту.
Секунду или две мне казалось, что я вижу привидение. Потом она слегка пошевелила головой, и это снова была Вера, это она снова сидела здесь и выглядела так, будто слишком много выпила с вечера. Такое бывало уже не раз.
«Я действительно не знаю, Долорес, — ответила она. — Мы отдалены друг от друга».
Это все, что она сказала, и это все, что ей нужно было сказать. Все эти ее рассказы об их жизни — придуманные истории, как я теперь уже знаю, — не открыли мне больше, чем эти несколько слов: «Мы отдалены друг от друга». Большую часть времени, проведенного мной в Симмонс-доке, я размышляла над этим ужасным словом. Отдалены. От одного звука этого слова мурашки пробегают у меня по коже.
Я сидела там и собирала все эти старые кости в последний раз, а потом я отложила их в сторону и ушла с того места, где провела большую часть дня. Я решила, что для меня не так уж и важно, чему поверишь ты или кто-то другой. Все кончено, видишь ли, — для Джо, для Веры, для Майкла Донована, для Дональда и Хельги… и для Долорес Клейборн тоже. Так или иначе, но все мосты, соединяющие прошлое с настоящим, сожжены. Знаешь, у времени тоже есть свое пространство, как то, что находится между островом и материком; только единственный паром, на котором можно пересечь его, это память, а она как корабль-призрак — если тебе захочется, чтобы она исчезла, то со временем так и произойдет.
