Далось ей это с трудом: едва Фишель пожелал ей спокойной ночи, как почувствовала она, что глаза слипаются, и с трудом добрела до кровати. Но вновь, видимо, от сильного желания узнать правду, даже сквозь сон услышала она прежние звуки из сеней и заставила себя подняться. Плеснула в лицо холодной воды из нарочно приготовленной миски. Далее же все пошло как в ночь предыдущую. Стерна осторожно приоткрыла дверь и стала наблюдать, с прежним страхом, как муж ее, с закрытыми глазами и вытянутыми вперед руками, кружит по тесным сеням, не натыкаясь ни на один предмет, как лицо его искажает мучительная гримаса, словно он борется с самим собой, не желая исполнять этот жуткий ночной танец, как он бормочет под нос сквозь сжатые зубы: «Не хочу я… Оставь меня… Лучше смерть…» Заставив себя не шевелиться и смотреть, Стерна стояла, вцепившись в дверь, до тех пор, пока Фишель не остановился и на лице его страдальческая гримаса не сменилась выражением постыдного наслаждения. После этого, когда Фишель Мазурский вышел из дома, Стерна тоже вышла и пошла по ночной улице следом за ним, в наброшенном поверх платья зимнем тулупе, стараясь ступать так, чтобы шаги ее в просторных сапогах не были слышны никому. Хоть и с трудом, но ей удавалось это. Во всяком случае, шедший всего лишь в двадцати шагах впереди Фишель не слышал ее и ни разу не обернулся. На всякий случай Стерна держалась поближе к домам, чтобы тень от них скрывала ее фигуру.
К ее счастью, ночь выпала темная, безлунная, так что улицу освещал лишь свет из редких освещенных окон да от тусклых фонарей на перекрестках.
Возможно, Фишель не слышал шагов жены не только благодаря ее осторожности, но еще и потому, что сам говорил, не переставая. Слов его Стерна не разбирала, однако слышала монотонное бормотание, сливавшееся в негромкий гул. Звук этот негромкий вскоре стал привычным и даже перестал ее пугать. Вдруг Фишель остановился, а Стерна-Двойра тотчас прижалась к стене углового дома. По счастью, все огни в нем были погашены, так что Стерну не было видно в густой тени. Она даже дыхание задержала, чтобы, не дай Бог, не доносилось до мужа ни звука.
Фишель медленно повернулся. На лице его, почти невидимом в безлунной темноте, страшным призрачным светом светились глаза. И глаза эти вершок за вершком ощупывали пространство, так что понятно было — ничто не скроется от этих страшных глаз.
И тогда Стерна-Двойра выступила из тени. Глаза Фишке-солдата тут же потухли.
— Стерна? — спросил он особенно глухим, каким-то утробным голосом. — А что это? Зачем ты здесь? Следишь за мною? Ступай домой, Стерна. И никогда — слышишь? — никогда не смей за мною следить. Будешь следить — погибнешь, Стерна. — И добавил с нескрываемой тоской, так внезапно прозвучавшей в его голосе: — Не смогу я тебя спасти от ее гнева… ступай себе, Стерна, ступай. И ложись, не жди меня.
Стерна прижала руки к груди, словно пытаясь заглушить стук сердца. Но Фишель больше не сказал ни слова. И не сделал ничего. Повернулся и зашагал — так же быстро, как до того. Стерна хотела было вновь последовать за ним, но, вспомнив горящий его взгляд, не решилась. Да она и не смогла бы сделать в ту сторону больше ни шагу. И не только от страха. Просто чувствовала Стерна, будто нечто, какая-то неведомая сила не пускает ее, не позволяет ей идти в ту сторону, куда направился муж.
Так и не сумев разгадать тайну его ночных прогулок, вернулась Стерна домой. И вновь, едва присела она на кровать, как тут же глаза ее закрылись, упала она на подушку да и уснула крепким сном без сновидений — до самого утра. А утром поначалу опять не могла понять: приснилось ли ей хождение по ночному местечку или же все было на самом деле? У Фишеля, который вел себя как ни в чем не бывало, она спросить не решилась. Но полушубок ее поутру оказался покрыт изморосью, а сапоги заляпаны желтой глинистой грязью — точь-в-точь такой, какая была на углу Кантарной.
Вот потому-то с трудом дождалась она субботы — и рассказала все ребецен Хае-Малке.
— Что вы на это скажете, Хая-Малка? — спросила Стерна, испуганно глядя на вдову Леви-Исроэла.
— Ну а сама ты что думаешь? — в свою очередь осторожно спросила Хая-Малка.
На это Стерна-Двойра сказала, что, по ее мнению, «она», которую упоминал Фишель и к которой, по всей вероятности, шел он прошлой ночью, и позапрошлой, а, возможно, и прежними ночами, — это какая-нибудь шикса, которой Фишель обзавелся по возвращении.
— Может, он и правда дезертир? Сбежал из армии и теперь боится попасть в тюрьму, а эта шикса откуда-то узнала о происшедшем? — неуверенно сказала Стерна. — Может, у нее дурная болезнь, которую Фишеле подцепил тоже и потому не хочет ложиться со мною в постель?
Но Хая-Малка лишь пожала плечами и сказала, что она посоветуется с раввином Хаимом-Лейбом, который был лучшим учеником ее покойного мужа, — он непременно что-нибудь придумает.
— А пока, — сказала Хая-Малка, — ты, милая Стерна, ступай себе домой и делай вид, что ничего не произошло. Будь к нему приветлива и внимательна — мы же не знаем, каково ему пришлось за эти десять лет на чужбине. Но ясно, что пришлось ему несладко.
Стерна ушла, ничего не узнав, но немного приободрившись оттого, что, кроме нее, еще кто-то узнал о загадочном поведении Фишеля Мазурского.
Хая-Малка же, выполнив свое обещание, поговорила с раввином. Однако рабби Хаим-Лейб сказал, что, возможно, Стерне все это вообще померещилось. После стольких лет ожидания разум несчастной мог слегка помутиться. То есть, не то чтобы она сошла с ума, но какие-то видения вполне могли быть порождены ее расстроенным воображением. Посоветовал он ребецен Хае-Малке, чтобы та поговорила со Стерной, может быть, посоветовала ей какие-то отвары. А уж он сам поговорит с Фишке-солдатом и постарается узнать, что же на самом деле происходит в его доме. Пообещать-то реб Хаим пообещал, но за делами разными про обещание свое и забыл.
И вот однажды, еще недели через две после того разговора Стерны-Двойры с Хаей-Малкой, рабби Хаим-Лейб перед сном сел за свой любимый стол у окна, положив перед собою книгу рабби Ганцфрида. На улице было вполне светло от лунного света, так что реб Хаим мог бы, наверное, и не зажигать свечу. Перед чтением он выкурил трубку, набитую душистым табаком, который выращивал в своем палисаднике, и аромат еще не выветрился.
Окно было раскрыто, ибо на днях наконец-то потеплело. Легкий ветер доносил слабые звуки, обычные для ночного местечка. Раввин чувствовал себя умиротворенно и покойно.
Почитать ему не довелось. Едва одолев две страницы убористого текста, он почувствовал, что глаза его начали слипаться, а рот распахнулся в сладком зевке. То ли от непроизвольного движения рукой, то ли по какой другой причине, только пламя свечи затрепетало и погасло.
