Немного насилия для начала. Маленькое убийство, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки.
Кэди покачал головой. Боже, какие же люди тупые.
Он постучал пальцем по стойке. Появилось еще виски, а потом исчезло.
Джим встал, закрыл блокнот, бросил двадцать баксов. Вероятно, счет вышел побольше, но с него не брали плату. Двадцатка – это всего лишь чаевые.
– Уходишь? – спросил из-за стойки беложопый длинноволосый бабуин в огромных очках. Но здесь его все называли Адольф.
– Да. Пойду наверх, переоденусь, а потом выйду. Пойду к твоему брату.
Адольф кивнул и рассеянно наблюдал, как его единственный клиент выходит за дверь и направляется к лестнице, ведущей в маленькую квартирку на втором этаже. О которой он не говорил. Никому. Никогда.
– Удачи.
Кэди кивнул, закрывая дверь. Душная жара Сан-Диего ударила в лицо, когда он ступил на тротуар. Он натянуто улыбнулся, отлично понимая, что удача тут ни при чем.
8
– Генри, сынок, ты меня слышишь?
Генри слышал. Голос папы.
Папа вернулся.
У него болело горло, и он смертельно устал, но он был рад тому, что трубку вытащили, и теперь он мог пососать кусочки холодного льда.
Вскоре после того, как он проснулся, многих анализов, ряда вопросов, а потом новых анализов, Генри устал и снова заснул. Однако на этот раз это сон был другим. Нормальным, с картинками из подсознания, а не с теми, что затрагивали его бессмертную душу.
– Генри? – снова повторил папа, но мальчик, потерявшись в тех снах, не мог ответить. Сон его не отпускал.
Издалека к нему бежала собака, и ему ужасно хотелось ее погладить. Когда та подошла ближе, он заметил, что у собаки текут слюни. Длинные струйки белой пены капали из открытого рта, как тонкие змеи. Оскаленные зубы были похожи не на игривую улыбку, а на голодное рычание. На злую улыбку. Генри протянул руку, в глубине души зная, что собака ее укусит, но все еще не в силах остановиться.
За собакой Генри увидел зеленый горизонт. Сотни деревьев. Лес.
И что-то еще. То, что скрывалось в тени высоких деревьев, то, что злило собаку, заставляло ее хотеть убивать. И все же Генри протягивал руку, его пальцы дрожали в предвкушении острой боли. Он услышал смех из-за деревьев, воздух вокруг него затрясся, а затем существо, смеющееся из тени, каким-то образом превратилось в собаку, и тогда она прыгнула.
Генри успел разглядеть, что у собаки желтые глаза, затем ее зубы вытянулись и отделились от собачьей головы, превратившись в ветви, что тянулись к нему по воздуху, как искривленные корни. Длинные темные пальцы обвились вокруг руки Генри, его предплечья, он все тянул, но никак не мог высвободиться. Похожие на веревки усики пробили кожу, обвились вокруг кости, впились в шею и поползли по горлу, прокололи нёбо, язык, щеки. Он попытался закричать…
– Генри?
Генри открыл глаза.
Он был в больничной палате. Папа стоял рядом с ним.
– Папочка? – сказал Генри и потянулся к знакомому лицу у своей кровати, приложил ладонь к заросшей щетиной щеке. Мальчик замер, кончики пальцев застыли на лице мужчины, пока Генри медленно вспоминал.
Папа крепко меня сжимал, рев автобуса, гудящие машины, крики, полет…
Лицо под маленькими пальцами изменялось в соответствии с тем, как прояснялось зрение, дымка сна растворялась, уступая место четким линиям реальности. Генри убрал руку, отдернул словно от огня. Это не было лицо его папы. Это был дядя Дэйв. У его кровати сидел дядя, потому что папа… папа…
– Где мой папа? – спросил Генри сиплым шепотом, горло все еще болело.
Дядя Дэйв повернулся, чтобы посмотреть на женщину, сидящую в ногах кровати. Генри проследил за его взглядом и узнал тетю Мэри. Она попыталась успокаивающе улыбнуться, но Генри показалось, что у нее вышло не очень.
– Генри, нам о многом нужно поговорить,– сказал дядя Дэйв.– Хорошая новость в том, что у тебя все очень хорошо. Дыхательную трубку вынули, ты восстанавливаешься. Врач говорит, худшее позади. Ты… ты очнулся почти неделю назад, и тебе еще придется тут задержаться, пока ты не станешь сильнее. Но мне кажется, пора нам поговорить о том, что произошло. Как тебе? Хочешь все обсудить?
Дэйв ждал ответа, но Генри мог только на него смотреть, пока его нижняя губа дрожала. Дэйв прокашлялся и продолжил.
– Многое из этого будет для тебя тяжело, и мы не будем торопиться, ладно?
Генри на мгновение задумался, и по его коже поползли мурашки. В его желудке будто кололись сосульки, и потом этот лед вышел наружу, на груди, руках, ногах и шее. Он зажмурился, когда почувствовал слезы, которые потекли по вискам.
Генри понимал, о чем хочет поговорить дядя Дэйв. Папы больше нет, как и мамы. Мальчик не открывал глаз, будто тьма могла защитить от боли, от правды одиночества. У него больше никого нет.
Бедный парень. Мой маленький мальчик. Будь ради него сильным.
Генри не хотел слышать дядю Дэйва, не хотел знать его мысли. В своем сознании он видел грусть, эту ужасную печаль. Цвета отчаяния исходили от него волнами – бледно-серые и грязно-желтые,– и Генри хотел, чтобы эти цвета исчезли, как и чувства. Дядя Дэйв был очень, очень грустным.
Какой ты грустный, дядя Дэйв. Пожалуйста, пожалуйста, не грусти.
Глаза Генри распахнулись, его страдание на мгновение сменилось детским удивлением, эликсиром сильного отвлечения.
Не понимая, как и почему, Генри осознал, смог придать смысл тому, что происходило с ним на прошлой неделе. Голосам, цветам.
Он мог видеть, о чем думал дядя Дэйв.
Не просто слова и размышления… а чувства. Как и медсестра, которая увидела, как он очнулся, и всех других, кто навещал его или был в других палатах и коридорах больницы.
Но это было сильнее, намного сильнее.
Генри думал, что это сумасшествие или бред, что ему все еще плохо от травм после несчастного случая. Но теперь все обрело смысл – вся эта неразбериха последних нескольких дней сложилась в узор, в головоломку, от которой он нашел последний кусочек, и теперь картина была ясна. Генри вдруг осознал правду.
Но туман сомнения закрался в его мысли, затенив возбуждение. Что это? Он чувствовал себя скорее сбитым с толку, чем напуганным, не в силах избавиться от ощущения, что ведет себя плохо, делает то, чего делать нельзя. Что-то неестественное.
Что со мной не так?
Он отвернулся от дяди, прикрыл глаза сжатыми в кулаки руками, желая отгородиться, не видеть дядю Дэйва, цвета и все то, что было внутри него. Генри не хотел знать, о чем думают другие – он не просил об этом и ненавидел это. Потому что в тот момент он понял, что это плохо.
Очень, очень плохо.
– Генри? – Дядя Дэйв положил руку на кровать и сжал пальцы Генри своими. Кожа Дэйва была гладкой и сухой. Как мягкая наждачка.
Генри тяжело вздохнул. Он покачал головой, роняя слезы. Всхлипнул, желая отгородиться, силясь отгородиться. От всех – дяди Дэйва, медсестер, других пациентов. Всех и вся.
«Ты не спрячешься,– сказал голос в голове. Чужой, но знакомый.– Лучше открыться и все принять. Ты больше не во тьме, сынок. Ты на свету».
Генри сопротивлялся и снова потряс головой. Он чувствовал, как невидимый мир вокруг него – бешеный калейдоскоп красок, безумный хор мыслей – стучится в дверь разума, умоляя впустить.
«Разреши, Генри. Жизнь – это боль, мальчик, но у тебя есть дар. Ты ведь знаешь, что надо делать с подарками? Их открывают, сынок.
А теперь… откройся».
С опасением Генри так и сделал.
Он открылся и впустил мир.
Узел в его сознании развязался, и Генри словно открыл дверь, и все полилось внутрь. Он мог считывать, чувствовать. Каким-то образом, как именно, он, наверное, никогда не сможет понять, он все видел. Без особых усилий понимал бурлящие эмоции окружающих его людей – пациентов, врачей, медсестер и членов семьи – мог обернуть всю их боль, страх, ненависть или печаль во что-то понятное. Но среди всех давящих эмоций была и любовь. Так много любви. И в его палате, здесь, у кровати, она так и рвалась от дяди Дэйва и тети Мэри.
