– Виноват, Владимир Митрофанович, не доглядел… – согласился со справедливой критикой начальника Прошкин.
– Так вот, Николай, догляди – что за диагноз был у героического Деева – это раз, два разузнай – когда и как он хворать начал – поспрашивай товарищей его боевых – но не командиров – комиссаров, а просто бойцов из его частей – кто-то ж да должен помнить. Да – в-третьих, что за дедушка такой у этого Баева и из какой коробочки он выпрыгнул?
Прошкин согласно кивнул – ему и самому было интересно разузнать про этого дедушку.
– Тут ведь, как я тебе скажу Коля, – разоткровенничался захмелевший Корнев, товарищи перешли уже к следующей бутылке, – тут – большой политикой пахнет, а потому и неприятностей может быть – не оберешься! Больше скажу тебе, Прошкин – если мы неприятностей не хотим – нам с этим Баевым надо дружить и дружить…
– Зачем? – не уразумел сразу Прошкин.
Корнев коварно усмехнулся:
– Против Ульхта дружить будем. Самим нам с этим Ульхтом не справится. Не велики птицы.
– А чем это Баев такой великий? Росточку – метр шестьдесят пять с каблуками! – вознегодовал подвыпивший Прошкин. Дружить с Баевым, пусть даже и против такой пакостной персоны как «бледный» Ульхт, Прошкину совсем не хотелось – он вспомнил некоторые намеки, которые слыхал в Москве по поводу этого Саши – но мысли были столь крамольными, что даже думать, а тем более произносить их в слух при руководстве, без малейшего фактического подтверждения, лояльный Прошкин воздержался.
Корнев притянул Прошкина за рукав к себе поближе и перешел на полушепот:
– Прошкин ты хоть одно донесение, рапорт или просто письмо от граждан про Баева хоть раз в глаза видел или слышал хотя бы, что такие были? Ведь он общался и с откровенными врагами народа, и с недобитой царской профессурой, и с сомнительными империалистическими дипломатами? Публично. При медперсонале и других студентах, при военспецах. При сотрудниках органов и Коминтрена даже. И что никто ни разу ничего не написал? Он что – человек – невидимка или ангел с крылышками? Наказать может быть, и не наказали бы – но сигналы же должны были бы иметь место!
Прошкин задумался. Действительно – так в наше тяжелое время не бывает, чтоб человек жил и на него не писали. И нашел только одно объяснение отмеченному шефом феномену:
– Я думаю, писали, конечно, просто это все изымали из его дела – он ведь с большими связями, даром что молодой…
Корнев кивнул и угрюмо продолжал:
– Послушай меня внимательно. Послушай – плюнь, и сразу забудь. Вот что я тебе скажу Коля. Вот представь себе – что ты – человек неглупый. Даже очень умный. Комдив. И слово твое большой авторитет имеет. Друзей у тебя во множестве, многие из них высоко во власть взлетели. Но, газеты ты каждый день читаешь. И видишь такую не утешительную картину – что с товарищами твоими боевыми что-то не ладно – тот в уклоны ударился, тот в немолодые годы решил в немецкие шпионы пойти, другой – в американские. Словом кругом – враги, а ты как говорится, в окопе. И очень тебе не нравится такая картина. Ну не хочется тебе среди таких вот врагов однажды свое имя увидеть. А здоровья ты не самого блестящего. Вот и ложишься ты в госпиталь. И слух распространяешь – мол, от того болею – что травят меня эти самые подлые враги…
До чего все-таки Корнев умный дядька, в который раз поразился Прошкин и закончил мысль:
– Конечно, человек, которого хотят убить враги – сам врагом не может быть! – Прошкин даже представил себе забавную сцену – вызывает начальство на ковер какого-нибудь командарма Иванова и отчитывает как мальчишку – Где это тебя Иван Иванович носило? – А командарм в ответ – Боевого товарища – комдива Деева проведывал в госпитале. Но начальство не унимается – Эк, не хорошо – его ведь неделю назад бывший кобмриг Сидоров, немецким шпионом оказавшийся проведывал. Командарм же Иванов, не моргнув глазом, отвечает – Так ведь от того и был там этот коварный враг трудового народа – что подло извести хотел товарища Деева, а я вот разобрался в ситуации. Позаботился о жизни и здоровье легенды Красной Армии. Умно придумано – что и говорить – инкриминировать некому и нечего. А если кто что и писал – то быстренько изымали, что бы лишних разговоров не вызывать…
– Уяснил! – обрадовался Корнев и продолжил, – Вот помяни мое слово, день – два и сюда, к нам в Н., как в палату к Дееву, зачастят такие персоны – каких мы раньше только в газетах на портрете видели…
Только такая перспектива Прошкина, как и Корнева совершенно не радовала.
За разговором время пролетело быстро, короткая майская ночь уступала место первым неуверенным солнечным лучам. Корнев поднялся и махнул Прошкину:
– Пойдем, представление смотреть…
Прошкин молча последовал за начальником. Тот привел его к отдельному входу конюшни и картинным жестом толкнул одну створку ворот. Прошкин чуть не вскрикнул. Он хоть и не был заядлым лошадником – но, то, что два красавца – жеребца, которых раньше он никогда в местной конюшне не видел, представляют собой настоящее сокровище, было понятно даже ему.
– Откуда же такие? – только и смог выдохнуть Прошкин.
Корнев иронично хмыкнул – учить Прошкина еще и учить!
– Подарки. Товарищу Дееву. От испанских коммунистов – вороной. А белый – от английских. Чистых арабских кровей кони.
– Так ведь Деев много лет болел, вряд ли мог в седле удержаться, а сейчас и вовсе умер – зачем ему кони? – Прошкин совершенно не понимал что происходит.
– Ну, кто может иностранным коммунистам запретить подарить лошадь легендарному герою гражданской войны? Пусть даже и больному? Вот он сам умер, а лошади остались, – пожал плечами Корнев, и продолжил – Баев по утрам их выезжает. С шести до пол девятого. Как штык. Очень дисциплинированный молодой человек. Сам увидишь.
Он прихватил полевой бинокль и повел Прошкина в рощицу на холмике за конюшней. В шесть – десять действительно возник Баев на белом жеребце.
Манера езды на коне – что-то вроде почерка – у каждого своя – не спутаешь. Баев владел конем просто великолепно. Идеально. Безупречно. Артистично. В скудном лексиконе Прошкина просто не было достойных слов для описания. Несмотря на боевую юность, проведенную среди конских копыт и тачанок, он не мог припомнить ничего подобного тому, что видел сейчас. Но когда конь под Баевым начал выписывал невообразимые и совершенно бессмысленные кульбиты, похожие на танец, Прошкин не выдержал:
