Норман улыбнулся. В конце разговора Тэнси обронила странную фразу. По ее словам, Ивлин Соутелл, жена Гарольда Ганнисона и старая миссис Карр тоже ведьмы, причем из разряда тех, что занимаются зловещей черной магией. По правде говоря, тому, кто достаточно близко знаком с ними, поверить в это проще простого. Кстати, вот идея, достойная пера умного писателя-сатирика! Нужно лишь немного развить ее, представить большинство женщин как сведущих во всех тонкостях колдовского ремесла ведьм, которые ведут между собой непрерывную войну, творя заклинания и расстраивая чары противника, а их ослепленные реальностью мужья тем временем вершат свои никчемные делишки. Так, Барри написал «Что должна знать всякая женщина», чтобы показать, что мужчины никогда не догадываются, кем бы они были без поддержки женщин. При такой-то слепоте где мужчинам сообразить, что их благоверные сознательно прибегают к колдовству!
Улыбка Нормана сама собой перешла в кислую гримасу.
Он словно лишь сейчас понял, что Тэнси на деле верила, по меньшей мере наполовину, во все эти бредни. Он облизал губы. Без сомнения, ему предстоит пережить множество неприятных моментов, когда его будут одолевать непрошеные воспоминания. После сегодняшних событий сие неизбежно.
Но все равно — худшее уже позади.
Он погладил Тотема, который не сводил зачарованного взгляда с огня.
— Пошли спать, старина. Время, должно быть, около двенадцати. Нет, четверть первого.
Он сунул часы обратно в карман, и тут пальцы его левой руки коснулись медальона, прикрепленного к другому концу цепочки.
Норман взвесил на ладони золотое сердечко, подаренное когда-то Тэнси. Не слишком ли оно тяжелое для такого рода вещиц? Он подцепил ногтем крышку медальона.
Пальцы были чересчур неуклюжими, чтобы извлечь наружу фотографию Тэнси; повозившись, Норман наконец додумался подсунуть под край снимка острие карандаша.
На дне медальона лежал крошечный фланелевый пакетик.
Женщина! Вот так всегда: внешне покорилась, а хоть малость, но припрятала!
Может, она запамятовала…
Он швырнул пакетик в камин. Фотография упала на уголья, вспыхнула и сгорела в мгновение ока. Норман успел только заметить, как почернело на ней лицо Тэнси.
Пакетик оказался более стойким. Сперва его поверхность приобрела желтоватый оттенок опаленного ворса, потом появился дрожащий язычок пламени.
Одновременно, несмотря на то, что от огня по-прежнему исходило тепло, тело Нормана пронизал холод. В комнате как будто потемнело. Он услышал негромкое урчание, словно где-то глубоко под землей трудились могучие машины.
Ему почудилось вдруг, что он стоит нагой и безоружный перед неким враждебным и чужеродным существом.
Тотем пристально вглядывался в тени в дальнем углу.
Неожиданно он зашипел и метнулся вон из комнаты.
Норман понял, что дрожит. Реакция на нервное возбуждение, сказал он себе. Должно быть, переутомился.
Пламя угасло, оставив после себя тлеющие угольки.
Оглушительно зазвонил телефон.
— Профессор Сейлор? Я полагаю, вы надеялись, что никогда обо мне не услышите? Я звоню вам потому, что имею обыкновение растолковывать людям, кем бы они ни были, свои намерения; для отдельных личностей это, впрочем, совершенно излишне.
Норман отнял трубку от уха. Слова звонившего никак не вязались с тоном, каким он их произнес. Нужно тренироваться добрых полчаса, чтобы так вопить…
— Вот что я хочу сказать тебе, Сейлор. Мне наплевать, что вы там решили. Я не собираюсь покидать Хемпнелл. Я буду требовать переэкзаменовки, и тебе известно, почему!
Норман узнал голос. Он увидел мысленным взором бледное, неестественно узкое лицо с вечно надутыми губами и глазами навыкате под копной спутанных рыжих волос.
— Слушайте, Дженнингс, — перебил он, — если вы считаете, что с вами обошлись несправедливо, почему вы смолчали два месяца назад, когда были объявлены результаты?
— Почему? Да потому что ты пустил пыль мне в глаза!
Как же, прямодушный профессор Сейлор! Теперь-то я сообразил, что к чему. Ты всегда затирал меня, потешался надо мной на конференциях, скрыл, что я могу завалить твой предмет, выбирал для тестов вопросы из тех лекций, которые я пропустил, третировал меня, потому что расходился во взглядах на политику с моим отцом, потому что я не похож на твоего любимчика Бронштейна! Но теперь…
— Дженнингс, да будьте же благоразумны. В прошлом семестре вы завалили целых три предмета.
— Ну да, ты везде под суетился. Ты настроил против меня остальных преподавателей, заставил их смотреть на меня как на безнадежного идиота, заставил…
— И вы утверждаете, что догадались обо всем только сейчас?
— Да! Меня как осенило. О, ты был хитер, очень хитер.
Ты задабривал меня, а иногда мог и припугнуть, ты пользовался то кнутом, то пряником. Но стоило мне заподозрить, что тут что-то неладно, как я разгадал твой план.
Все, все сходится на тебе!..
— А как относительно того, что перед Хемпнеллом вас отчислили за неуспеваемость из двух других колледжей?
— Ага! Я знал, что ты был предубежден против меня с самого начала!
— Дженнингс, — проговорил Норман устало, — я достаточно послушал вас. Если у вас есть жалобы, обратитесь к декану Ганнисону.
— Иными словами, ты отказываешься помочь мне?
— Именно так.
— Ты не передумаешь?
— Нет, не передумаю.
— Хорошо, Сейлор. Но смотри в оба! Смотри в оба, Сейлор! Смотри!
В трубке послышались короткие гудки. Норман аккуратно положил ее на рычаг. Черт бы побрал родителей Теодора Дженнингса! Не потому, что они были лицемерными, тщеславными, чванливыми ничтожествами, не потому, что они принадлежали к числу махровых реакционеров, а потому, что из-за своей непомерной гордыни всеми правдами и не правдами старались пропихнуть через колледж впечатлительного и эгоистичного сыночка, такого же скудоумного, как они сами, но не наделенного ни в малейшей степени их житейской мудростью и смекалкой. И будь неладен президент Поллард, который не устоял перед их богатством и политическим влиянием и принял этого паршивца в Хемпнелл, прекрасно зная, чем это обернется.
Норман закрыл камин ширмой, выключил в гостиной свет и вышел было в коридор.
Телефон зазвонил снова. Норман с любопытством поглядел на него, потом снял трубку:
— Алло?
Ответом ему было молчание. Он подождал, подул в микрофон.
— Алло? — повторил он.
В трубке по-прежнему молчали. Он уже хотел повесить ее, когда уловил на другом конце провода слабый звук — неровное, прерывистое дыхание.
— Кто, это? — спросил он резко. — У телефона профессор Сейлор. Пожалуйста, говорите.
