– Хозяйка… – он попытался сесть и тут же задохнулся от нестерпимой боли.
– Ай, что ты делаешь?! Шайтан тебя побери! – запричитал древний, загорелый до черноты старик. – Не для того я семь ночей не спал, чтобы ты сейчас из-за своей прыти аллаху душу отдал! Лежи! Лежи, кому велено!
– Где мы? – Лечь-то он лег, потому что сидеть никак не получалось, но ведь нужно же знать, каких еще сюрпризов ожидать от жизни.
– Спи, неугомонный! – Старик грозно нахмурился, поднес к губам Максима чашу с чем-то дымящимся, дурно пахнущим, велел: – До дна выпей!
Отвар, мерзостнее которого ему еще ни разу не доводилось пить, опалил горло, вышиб из глаз слезы, снова разбудил притихшую было боль. Максим не желал казаться слабаком, но помимо воли застонал, а потом все вокруг закружилось, и мир погрузился в темноту.
Максим выздоравливал на удивление быстро. Дядюшка Хамиз, так велел называть себя старик, не переставал удивляться такому чуду, особенно когда осматривал затягивающуюся рану. Он возносил благодарные молитвы Аллаху, а сам все внимательнее поглядывал на Оленьку.
Оленька… Как же не хотелось Максиму выздоравливать! Как же хотелось, чтобы она продолжала вот так, днями напролет, просиживать у его кровати, держать его за руку, напевать песенки, то грустные до слез, то веселые и звонкие, как горный ручей. Ни к одной женщине в мире он не испытывал такого сильного, граничащего с умопомешательством чувства. Максиму нравилось думать, что теперь, когда волей злого рока девушка осталась одна-одинешенька, только он может быть ей опорой. Но было и другое, то, что тревожило его с каждым днем все сильнее и совсем не давало спать по ночам. Что с ними станется, когда придет пора покидать гостеприимный дом дядюшки Хамиза? Что станется в этой дикой стране с Оленькой? Как долго он сможет ее защищать? А защищать придется, это Максим знал наверняка, от тех страшных людей, что охотятся за чудом, которое дядюшка Хамиз по неведению назвал пеплом.
Оленька не сразу решилась все рассказать, а Максим и не настаивал, лишь сказал, что готов оберегать ее от всех на свете, ее и ее тайну.
Был уже поздний вечер, и очень скоро в комнату Максима должен был заглянуть дядюшка Хамиз, чтобы в который уже раз совсем по-отечески пожурить Оленьку за небрежение божескими и человеческими обычаями. Негоже молодой девице оставаться наедине с мужчиной, пусть даже малосильным и негодящим. Максим не считал себя ни малосильным, ни уж тем более негодящим, но со стариком не спорил, понимал его правоту. Оленьке еще замуж выходить… От этой мысли уже почти затянувшаяся рана, казалось, начинала кровоточить по новой, а в глазах темнело от беспомощной злости. Вот и сейчас Максим любовался тонким профилем Оленьки и с замиранием сердца ждал появления дядюшки Хамиза, который своей суровой стариковской волей до самого утра лишит его счастья.
– А хочешь, я тебе сказку расскажу? – вдруг спросила Оленька. – Папенька мне ее еще в детстве рассказывал.
– Хочу. – Он на все был согласен, только бы она задержалась подольше.
– Может, и не сказка, а быль. Я расскажу, а ты уж сам решай. – Оленька нахмурилась, и меж бровей пролегла неглубокая складочка. – Ты про птицу феникс слыхал? Есть такая чудесная птица: как приходит время умирать, она сгорает дотла, а потом из собственного же пепла возрождается. – Девушка замолчала, всматриваясь во что-то за окном, а затем продолжила: – Пеплом феникс остается лишь мгновение, и вот если это мгновение подгадать и пепел из гнезда высыпать, то вся его жизненная сила так и останется в пепле. Тот, кому он в кровь попадет, перестанет стареть вовсе. Понимаешь, Максим?
Он понимал, но все еще отказывался верить услышанному. Красивая легенда, не более того. Только вот отчего же за эту легенду столько людей полегло?..
– Мало кому удается получить пепел феникса. – Оленька решительно перебросила через плечо длинную косу.
– Это еще почему?
– Потому что почти каждый, кто отчается на такое безумие, упускает свое мгновение и сгорает заживо.
– Видать, не каждый. – Максим вспомнил почти полный хрустальный сосуд.
– Папенька говорил, раз в тысячу лет получается добыть пепел. Оттого и ценность у него такая, что и подумать страшно, оттого смертельно опасно хранить его у себя.
– Не тем ли пеплом ты мою рану посыпала? – спросил и сам не заметил, как сжал в ладони горячую ручку.
– Не знаю. – Оленька дернула острым плечиком, попыталась высвободить руку. – Может, ты просто живучий такой? Может, повезло?
– Повезло. – Максим прижался губами к ее руке и едва не умер от счастья. Что ж творится-то с ним?! Что ж он ведет себя как мальчишка?! – Оленька, останься со мной! Обещаю, ни секундочки не пожалеешь! Обещаю беречь тебя…
– А любить? Любить обещаешь, Максим? – Она склонилась низко-низко, заглянула своими черными глазами прямо в душу.
– Клянусь!
– Клянешься? А слышал ли ты, что я говорила про опасность?
Максим слышал, да что опасность, когда он на пороге неземного счастья?!
Вместо ответа Максим впился жадным поцелуем в Оленькины губы. Целовал долго, так, что аж голова закружилась, а когда остановился, чтобы перевести дух, она сказала:
– Уезжаем мы завтра. Опасно здесь.
– Куда? – только и спросил.
– В Европу. В Париже у папеньки остались счета в банках. – Оленька вздохнула, а потом сказала с радостной улыбкой: – Я так хочу в Париж, Максимушка!
…Вино было из самых дорогих, но кислило неимоверно, а отборнейшие сигары казались горькими и прелыми. Максим проводил равнодушным взглядом хорошенькую певичку и загасил сигару. Кто бы подумал, что Париж может наскучить ему всего за два года?! Да что там – наскучить! Надоесть до одури! Изо дня в день мишура и бессмысленная круговерть праздной жизни, той самой, которую даровали им с Ольгой счета ее папеньки. Другой бы жил-поживал, радовался свалившемуся на него счастью, а Максим затосковал. Сам себе в том боялся признаться, но все чаще по ночам, лежа на широкой кровати рядом с безмятежно спящей Ольгой, он вспоминал свою лихую молодость, полную приключений, открытий и опасностей. Сердце все отчаяннее рвалось прочь из ставшего вдруг золоченой темницей города куда-нибудь в дальние страны, неведомые и полные опасностей. Вот хотя бы в Индию или для начала в Египет.
