– Вот-вот,– покивал Зимородинский.– Свернуть им шеи и бросить к воротам Смольного с соответствующими табличками, так?
– Именно!
– Эх, Ласка! В наших роддомах ежедневно умирают десятки младенцев! Но уверяю тебя, это не так страшно, как смерть всего одного маленького человечка, зарезанного на черной мессе!
– Почему? – холодно спросил Андрей.
– Потому что чистые души обретут новые тела, а погубленные души станут пищей демонов. Но страшней то, что множатся те, кто убивает с наслаждением.
– Он дрался и убивал за меня,– мрачно сказал Ласковин.– И за тебя, кстати.
– Ты уверен? – осведомился Вячеслав Михайлович.– Ты уверен, сынку, что он дрался за меня?
Нет, в этом Андрей не уверен, зато уверен, что только благодаря Вошу сэнсэй сейчас лежит в постельке и беседует с ним, Ласковиным.
– Не факт,– покачал головой Вячеслав Михайлович, когда Андрей высказался.
– А что факт?
– Процитируй мне, пожалуйста, шестую и седьмую «Заповеди для мужчин» из «Пяти колец»,– попросил Вячеслав Михайлович.
– Развивай интуитивное понимание окружающего.
– Так.
– Прозревай невидимое.
– Так. Вот и давай.
– Что давай? – недовольно переспросил Ласковин.
– Как что? – удивился сэнсэй.– Прозревай, конечно!
По каким-то неуловимым признакам Андрей понял: прелюдия кончилась. И говорит уже не друг Слава, а сэнсэй.
И Ласковин закрыл глаза, честно попытался «прозреть». Результат оказался нулевым.
– На ковер сядь,– велел Зимородинский.– И не торопись.
Андрей выполнил указание в точности. Трудно сказать, сколько прошло времени, но в какой-то момент мысли исчезли, а затем исчезла комната. И время. Тогда Ласковин увидел…
Горел костер. Около костра, на траве, лежал кусок серой потертой шкуры. Рядом – пара красных сапог. Голенище одного смялось, у второго стояло прямо. Из кармашка сбоку торчала изогнутая рукоять ножа. Чуть подальше на траве лежали круглый шлем и свернутая кольчуга.
«Зря он их бросил,– подумал Андрей.– Заржавеют от росы».
Он присел на корточки у костра. Как тихо вокруг…
– Братко! – негромко позвал Андрей.
Тишина.
Все было, как в прошлый раз. Даже оборотень в ременной сети все так же висел на ветке.
– Братко! – еще раз, чуть громче позвал Андрей.
Оборотень замычал, дернулся.
Ласковин встал, выдернул из костра горящий сук, поднес поближе к твари:
– Что, огня захотел!
И осекся.
Сквозь переплетение ремней на него глядели не горящие зеленым зрачки твари, а знакомые темно-серые глаза названого брата.
– Знаешь такое слово – «одержимость»? – спросил Зимородинский.
– Это когда бес в человека вселяется?
– Вроде того. Не обязательно бес.
– А кто?
– Это уж тебе определять.
– Каким, интересно, образом?
– По плодам, сынку. Ты же христианин. Вот по плодам и определяй. А сейчас езжай домой, устал я. И про Наташу не забудь.
Наташа уснула. Бархатная щека, чуть припухшие губы, серебряный крестик, сбившийся к горлу. Рука, забытая на груди Андрея, сжата в кулачок.
«Мир»,– подумал Андрей.
«И на земле мир…»
Разводы теней на потолке, слабый аромат в воздухе. «Ночная роза». Можно ли быть счастливым, когда за окном истошно кричит пьяная женщина?
«…Знает Господь, как изб авлять благочестивых от искушения, а беззако нников соблюдать ко дню суда, для наказания» [6].
Но кто скажет, может, он, Андрей, и есть этот суд?
«Может быть, они хотели, как лучше,– прошептала Наташа.– Пожалуйста, не мсти им! Обещаешь?»
«Да»,– ответил Андрей. И Наташа улыбнулась счастливо.
Сказал бы он «да», не будь эти люди мертвы? А что скажет совесть? «Это не я их убил!» Точно, не он. Он всего лишь однажды вовремя не нажал на спуск.
«И дан тебе пес…» – промолвил двойник.
А теперь выходит, что пес – он сам.
– Я запутался,– прошептал Андрей.
«Когда вымысел, голый,
Украдкой бежал через двор,
Мне беспомощный голос
Опять напятнал разговор.
И в усталые руки уныло наплакал дождем
Заходящий без стука и шепчущий:
– Полно. Пойдем.
А по ельнику скачут
Огни потерявшихся звезд.
На заброшенной даче
С утра заливается дрозд.
И вдоль пыльной дороги,
Цепочкой,– собачьи следы.
Но густой и широкий
Уже поднимается дым,
И смолистые бревна
Трещат сквозь метель языков.
И обрушилась кровля…
Но в небо вонзается зов…
…И приходит, тигрицей,
Нежданно, на маночий звук
Та, что больше не снится…»
Странно, но Андрей помнил каждое слово. И, Господи, он понимал…
«…Та, что больше не снится.
Но лица чужие вокруг:
– Ты ошибся, Охотник!
Но поздно! И не поменять!
– Пусть чужие уходят!
Ныряет в ладонь рукоять
И тропа исчезает…»
Девушка с распущенными волосами бежала к нему, бежала, взмахивая руками, как подраненная птица, и рубаха у нее была в крови, и босые ноги тоже в крови. И она поскользнулась…
Видеть это было нестерпимо, и он открыл глаза. Наташа – рядом. Андрей обнял ее нежно и бережно, и взял ее так же бережно, так что она даже проснулась не сразу, а проснувшись, сжала его на мгновение, вздохнула и, расслабившись, чуть оттолкнула его от себя. Андрей не заметил ее движения (такого с ним прежде не случалось), и Наташа, открыв глаза, тихо попросила:
– Не надо.
Только тогда Андрей опомнился:
– Прости!
Наташа погладила его по щеке, подтолкнула, перевернула на спину, легла сверху, так чтобы он чувствовал ее всю, от губ до кончиков пальцев ног.
– Я тебя не брошу,– прошептала Наташа.– Обними меня, любимый…
Каждое ее движение было таким, словно его кожа, его тело, кончики его обнаженных нервов стали ее собственными.
И Андрей укрылся в наслаждении и забыл…
«Отгоревшие звезды,
Кусочки зеркальной золы.
Дымом пахнущий воздух,
А ночи нежны и светлы.
И беспомощный голос
Не тычется клювом в висок,
Только длинные волны
Взбегают на нежный песок.
И какая-то птица
Плывет в потемневшую даль…
Та, что больше не снится,
Уходит…»
На следующий день, так и не приняв определенного решения, Ласковин позвонил Вошу. Трубку взяла Альбина.
– Он уехал, Андрей.
– А куда, не знаешь?
– Куда-то за город. Сказал, если ты позвонишь, предупредить: несколько дней его не будет.
– Но к Новому году появится?
– Наверное,– уверенности в голосе Растоцкой не чувствовалось.
А Новый год был почти рядом. Старому оставалась какая-нибудь неделя. На площадях ставили елки, на каждом втором лотке продавали пиротехнику. Ох, весело будет пожарным в новогоднюю ночь!
