XXII
Разящей молнией становишься ты, вековечный ливень крутого бархатного свода черноты.
Р. Вайнер
Полиция осталась верна своим испытанным методам и быстро отыскала главного подозреваемого. Если бы мне не хотелось плакать, я бы смеялся, я бы просто за живот хватался от смеха, потому что этим подозреваемым оказался… Загир. Сперва я отверг это как полную бессмыслицу, но потом мне пришлось признать, что определенная логика — или хотя бы намек на нее — тут есть: я вспомнил наш с ним недавний разговор в Вацлавском пассаже. Сказал же мне тогда Загир, что они с Барнабашем соперники. Может, и другим он открыл больше, чем сам того хотел? В последнее время он много пил и мог выдать себя. Да, это вполне вероятно! Вдруг такую же ненависть, как к Барнабашу, он питал и к Ржегоржу с Пенделмановой? Вдруг это он убил всех троих, причем хромая нога — действительно сильно искалеченная, я собственными глазами видел рану — послужила ему стопроцентным алиби? Жертву ведь всегда подозревают в последнюю очередь. Увечье же он нанес себе сам — фанатичный судья грехов своих и чужих вполне на такое способен, а для того, чтобы подвесить себя за ногу в звоннице Святого Аполлинария, от него требовались только хорошая порция ненависти к себе и ловкость.
Как нарочно, Загир уехал в плановую командировку в Любляну — он так обожал свою машину, что пренебрег удобствами авиаперелета. Вернуться он должен был через десять дней. Мы получили приказ не распространяться о своих подозрениях. Предпринимать какие-то шаги для его задержания тоже было запрещено, а идею наложить арест на банковский счет архитектора начальник отверг, назвав ее идиотской. Многие опасались, что Загир переполошится и останется за границей.
Буквально все вдруг поверили, что убийца — именно он, в следственной группе, где со мной не разговаривал ни один человек, это считали непреложным фактом. Слова архитектора о том, что я, возможно, тоже знал кого-нибудь из строителей опасного для жизни спального района, жгли мне мозг — ведь он не сказал, что я их знаю, а сказал, что я их знал, как если бы они уже были покойниками. Так что я тоже на какое-то время поддался соблазну увидеть в нем полупомешанного убийцу. Однако вскоре я понял, что никаких доказательств этому нет. Двоим любителям граффити, одному покрашенному и задохнувшемуся, второму со скейтбордом, засунутым в живот, не находилось места в этой гипотезе. И старинным зданиям тоже. Впрочем, о задатках убийц, присущих готическим храмам, я в полиции говорить не мог.
Из-за подозрений, павших на Загира, и его грядущего ареста было забыто мое предложение сравнить в лаборатории булыжники из зеленоватого гранита. Они безусловно происходили из одного места, они были одинакового цвета, одинаково обработаны и одинаково зловещи. Я намеревался через голову начальства убедить Труга собственноручно провести химический анализ камней. Я без зазрения совести собирался прибегнуть к элементарному шантажу: мне многое было известно о его опытах над животными, и я был уверен, что вряд ли ему удастся объяснить, откуда взялся однорогий конь.
Наступил понедельник, кончилась роковая неделя, решившая судьбу и ямы под Рессловой улицей, и подвалов под Карловой площадью. На глаза полковнику Олеяржу я показываться не смел, Гмюнду был не нужен. Он как-то сдал за последнее время, его внешность — прежде безупречная и блестящая — потускнела, слой тонкого закаленного стекла, который всегда защищал его, словно потрескался. В гостинице он ночевал лишь изредка. Да и Прунслика я уже давно не видел, хотя по вечерам у меня не возникало ощущения, что в обширных апартаментах я нахожусь в одиночестве. По коридорам тянуло тяжелым сладковатым ароматом, от которого кружилась голова и щекотало в горле. Я не знал, что это, но когда однажды утром вновь ощутил в гостиной этот одуряющий запах, то решил, что издавать его может лишь тлеющий опий. Мне казалось, что источник аромата находится в комнате Прунслика. Я чувствовал себя таким одиноким, что превозмог отвращение к коротышке и несколько раз постучал в его дверь. Мне никто не ответил, в комнате стояла тишина — не слышалось ни приглушенных голосов, ни подозрительных шорохов, ни грубого смеха. Нажать на ручку я не отважился.
В то время мне очень хотелось поговорить с Розетой, которой я бы с удовольствием поведал о своих неприятностях в полиции и пошатнувшейся дружбе с Матиашем Гмюндом. Дважды я заставал ее во время завтрака, но оба раза она уходила, как только замечала меня в дверях, так что я не успевал даже поздороваться. А потом она и вовсе перестала спускаться к завтраку. Я пытался подстроить так, чтобы встретиться с ней якобы случайно: поднимался раньше шести часов и поджидал ее в пустынных коридорах этой странной гостиницы, однако в дверь к ней так и не постучал. Мне не давало покоя подозрение, что она избегает меня намеренно.
Человека, согласного выслушать мои жалобы и снять с меня хотя бы часть грехов, я в конце концов обрел в лице учителя Нетршеска. Я без всякого приглашения зашел навестить его после очередной бессонной ночи, и он встретил меня с откровенной трогательной радостью. Наверное, выглядел я совершенно убитым, потому что он участливым тоном пригласил меня войти, усадил в кухне за стол и заварил крепкий чай, положив в мою чашку много сахару и долив ее до краев ромом. Потом он устроился напротив и предложил мне все ему рассказать. Откровенность несла с собой желанное облегчение. Слабые люди часто совершают ошибки.
Я подробно поведал ему обо всех убийствах в Новом Городе — с самого начала и до конца, не умолчав ни о деталях полицейского расследования, ни о том, что оно практически топчется на месте. Слова мои лились плавно, и я чувствовал, что их поток уносит с собой кошмарное напряжение, в котором я до сих пор пребывал. Я не скрыл от него ни своих сомнений относительно виновности Загира, ни давно уже обуревавших меня подозрений — а подозревал я, что мой благодетель Матиаш Гмюнд каким-то удивительным образом замешан во всю эту историю.
Мне не следовало увлекаться, свои самые сокровенные мысли всегда лучше оставлять при себе. Нетршеск, слушавший меня внимательно и с видимым сочувствием, как-то странно дернулся, едва услышав имя рыцаря, и заметно помрачнел. Но он сумел совладать с собой и поинтересовался, на чем основаны мои подозрения. Задавая свой вопрос, он озабоченно глядел куда-то поверх моей головы. Я обернулся и увидел Люцию, стоявшую в дверях спальни. На ее лбу прорезались три морщинки, полные вопросов. Судя по всему, она слышала мой рассказ, но ничего в нем не поняла. Зато ее старый муж отчего-то встрепенулся, как вспугнутый заяц. Злым дрожащим голосом он велел ей заняться ребенком и оставить нас наедине. Я ощутил ее обиду, и мне захотелось вступиться за нее. Но колебался я слишком долго — она закрыла за собой дверь.
