Фишель поставил правую ногу на табурет и принялся стаскивать с нее сапог с такой яростью, что едва не оторвал подошву. Отбросив в сторону сапог, он взглянул на раввина с каким-то странным злорадством. Рабби недоуменно уставился на обмотанную бежевой портянкой ступню, стоявшую на табурете.
— Значит, по-вашему, я человек? — Фишке-солдат снова рассмеялся. — Ох-хо-хо, реб Хаим, а глаза у вас не очень… Ну ладно, извольте…
Фишель резко рванул портянку, обнажая ногу. Раввин отшатнулся. Он ожидал увидеть какую-то страшную рану, обрубок, может быть, культю. Но то, что оказалось на самом деле, повергло его в ужас.
Нога бывшего солдата вообще никак не походила на ногу обычного человека, даже покалеченную или израненную.
От щиколотки вниз она была покрыта крупной, тускло отливающей чешуей синеватого оттенка. Сама же ступня выглядела гигантской птичьей лапой, три передних пальца которой заканчивались устрашающего размера кривыми когтями.
— Вот, — с каким-то странным злорадством сказал Фишель. — Вот такой я человек, рабби. Что вы на это скажете? Что вы мне теперь посоветуете? Или показать вам и вторую ногу, чтобы вы смогли принять решение?
Рабби Хаим-Лейб осторожно отступил на несколько шагов, нащупал за спиной табурет и сел. Говорить он не мог.
Выражение торжествующего злорадства недолго держалось на лице Мазурского. Бывший солдат тяжело вздохнул, провел рукой по лбу, коснулся двумя пальцами виска, болезненно поморщился.
— Ничего вы не скажете, рабби, — молвил он. — Потому что нечего тут говорить. Но знать правду вам следует. И потому — знаете, что? А расскажу-ка я вам, что со мною случилось десять лет назад на самом деле. Кто знает, вдруг вы сумеете дать мне какой-нибудь совет? Всяко бывает, даже в жизни таких, как я, верно? Что же, слушайте, реб Хаим, слушайте, раввин, страшную историю пропавшего солдата. Только не перебивайте — даже если вдруг покажется вам, что я говорю неправду.
И рассказал Фишке-солдат раввину Хаиму-Лейбу, что жене своей Стерне-Двойре он поведал о своих злоключениях правду — но не всю правду. Да, он и в самом деле был тяжело ранен под Старой-Загорой[43]. И его правда оставили на попечение еврейского семейства. И семейство то действительно вроде бы переправило его своим родственникам — из-за слухов о появившихся в окрестностях башибузуках.
Но более Фишель не рассказывал ничего. А самое-то главное случилось дальше.
— И что же? — спросил раввин замолчавшего Фишке-солдата. — Что такое случилось дальше, о чем вы не рассказывали Стерне?
— Не только Стерне, — поправил Фишель. — Никому не рассказывал.
— Никому не рассказывали, — повторил раввин. — Чего вы никому не рассказывали?
— Никому я не рассказывал, кем были те гостеприимные хозяева, которые предоставили кров раненому солдату-еврею.
— И кем же?
Фишель сгорбился, обхватил голову руками.
— Рабби, — сказал он глухим голосом, — это и правда была еврейская семья. Но очень особенная семья, рабби. Вы не перебивайте, вы слушайте дальше.
Реб Хаим кивнул. И то сказать — после преобразившихся ног бывшего солдата он уже и не удивлялся ничему. Но тем не менее, стоило ему случайно взглянуть в окно, за которым шла обычная суетливая жизнь еврейской улицы, ехали телеги, покрикивали возчики-балагулы, переругивались лавочники, а мамаши звали своих голосистых детишек, — как виденное ночью представлялось ему сном, нелепым наваждением. А едва он отворачивался от окна, как взгляд его упирался в странную фигуру сидевшего на табурете Фишке-солдата, больше похожего на уродливую птицу. И тогда всё, что рассказывал Мазурский, представлялось ему пугающей правдой.
— Я узнал не сразу, — сказал Фишке-солдат. — Не сразу узнал о том, что дом этот необычен и необычны его хозяева. Нет, рабби, не сразу, я ведь еще чуть ли не неделю лежал, будто покойник.
И поведал он раввину, внимательно его слушавшему, о том, как в первый раз пришел в себя — после долгих дней забытья, во время которого его и переправили. Тогда обнаружил он себя лежащим в чистой постели, в темной комнате. И темнота была непонятной: то ли ночь наступила, то ли просто ставни на окнах закрыты, а всего света — тоненькая свеча, стоявшая в углу на столе. Фишель сел на краю широкой кровати и принялся вспоминать: где он и как сюда попал? Вспомнил он то, что потом и рассказал Стерне-Двойре.
Прислушавшись к своим ощущениям, отметил Фишель, что чувствует себя вполне выздоровевшим и даже посвежевшим. Встал он с постели, надел аккуратно сложенную на стуле свою форму, обул сапоги, стоявшие у кровати, и направился к двери.
За дверью он увидал — вернее сказать, угадал в кромешной темноте — длинный коридор, а вот в конце его и вправду увидал — увидал слабый свет. Пошел он на этот свет и вышел наружу.
Снаружи и впрямь была ночь. Вверху видны были редкие звезды. И в их слабом свете Фишель разглядел дом, в котором нашел приют. Странным он показался ему в тот первый раз — словно строили его кое-как, не особо задумываясь, где закончится стена, а где начнется крыша. Стены были кривые, сложенные из грубых камней, таких больших, что подивился Фишке-солдат силе неизвестных строителей, поднимавших валуны. Окна тоже были кривоваты, а покосившаяся дверь каким-то чудом висела на столь же кривом косяке. И вот сразу как-то Фишелю пришла в голову странная мысль, будто дом этот вроде бы и не человеческой постройки. Неприятные чувства вызывал облик дома. А еще — сильно удивился Фишель тому, что вокруг не было более никаких строений. Сколько ни глядел он по сторонам, нигде не было видно ни одного огонька. И ни одного звука не доносилось ниоткуда. В памяти его, смутной из-за забытья и бреда, как-то отпечаталось, что новое его убежище находилось рядом с какой-то деревней или селом.
— Но ведь вы знаете, рабби, не бывает так, чтобы было село, а звуков никаких не было. Село — да любое поселение человеческое, — оно всегда слышно. То собака тявкнет, то дверь скрипнет, лошадь заржет или путник какой запоздавший пройдет. Да и вообще — крестьянская жизнь начинается рано. А тут — ничего, будто уши заложило. И сразу понятно стало: кроме дома этого кривобокого, никого и ничего вокруг нет.
Между тем начало светать. И в свете восходящего солнца увидел Фишель Мазурский, что дом стоит на крохотном пятачке посреди мрачных высоких гор. И действительно, никаких селений вокруг не было — только горы, горы. Беспорядочное нагромождение скал, ущелье, огромные камни, разбросанные в беспорядке. И ничего больше — ни справа, ни слева, ни спереди, ни сзади.
Тут Фишель почувствовал, что уже не один стоит рядом с домом, что кто-то еще вышел оттуда. Оглянувшись, Фишель увидел, что у двери стоит высокий хмурый мужчина, в котором он узнал хозяина дома.
