В четверти мили от ворот развилка Бернс-роуд (ныне известная как Помойная дорога) заканчивалась расширяющейся пустошью — это и была свалка. Густой ольшаник и заросли тесно жмущихся друг к дружке кленов расступались, открывая взору огромную ровную земляную площадку, изборожденную и изрезанную колеями от постоянного использования бульдозера, который сейчас стоял у хибарки Дада. Ровная площадка граничила с гравийным карьером, куда в настоящее время и скидывали мусор. Хлам и тряпье уходили к горизонту гигантскими дюнами в блеске бутылочного стекла и алюминия консервных банок.
— Похоже, горбатый засранец, будь он проклят, тут не разгребал и не жег целую неделю, — сказал Фрэнклин. Он обеими ногами надавил на педаль тормоза, которая с механическим визгом утонула до пола кабины. Вскоре грузовик остановился. — Небось, лежит в лежку.
— Вот уж не знал, что Дад много пьет, — заметил Вирджил, выкидывая в окно пустую бутылку и вытаскивая из коричневого пакета на полу новую. Он открыл ее о замок на дверце, и взбаламученное тряской пиво, булькая, вылилось ему на руку.
— Все горбуны такие, — мудро сообщил Фрэнклин. Он сплюнул в окошко, обнаружил, что оно закрыто, и обтер тусклое исцарапанное стекло рукавом рубахи. — Пошли, глянем на него. Может, это неспроста.
Он сделал задним ходом извилистый круг, остановился так, чтобы откидной бортик навис над последним скоплением собранных в Уделе отбросов, и выключил зажигание. И вдруг на них навалилась тишина. Полная тишина. Только чайки кричали, не умолкая.
— Глянь, как тихо, — пробурчал Вирджил.
Они вылезли из грузовика и обошли его. Фрэнклин отцепил S-образные застежки, удерживавшие откидной борт, и тот с треском упал. Кормившиеся на дальнем конце свалки чайки, бранясь и жалуясь, тучей поднялись в воздух. Фрэнклин с Вирджилом без единого слова забрались в кузов и принялись сгружать «говнюшки». Зеленые пластиковые пакеты, крутясь, пролетали в воздухе и лопались, ударяясь о землю. Работа была привычной. Ту часть городской жизни, которую представляли эти двое, видели (или дали себе труд заметить) от силы несколько туристов: во-первых, по негласному уговору город игнорировал эту пару, а во-вторых, она выработала собственную защитную окраску. Встретив на дороге грузовик Фрэнклина, вы забывали о нем в ту же секунду, как он исчезал из зеркальца заднего вида. Если вам случайно попадалась на глаза их хибарка, из жестяной трубы которой в белое ноябрьское небо поднималась карандашная линия дыма, вы смотрели на нее — и не видели. Встретив выходящего из камберлендского «зеленого фронта» Вирджила с бутылкой благотворительной водки в коричневом пакете, вы бросали «Привет!», а потом не могли припомнить, с кем это заговорили. Лицо казалось знакомым, но имя ускользало из памяти, и все. Фрэнклин был братом Дерека Боддина, отца Ричи (впоследствии — низложенного короля начальной школы на Стэнли-стрит), но Дерек почти забыл, что Фрэнклин еще жив и в городе.
Он превзошел «паршивую овцу» — он стал абсолютно никаким.
Сейчас, опустошив кузов грузовика, Фрэнклин пинком вышвырнул последнюю жестянку — клинк! клинк! — и подтянул зеленые рабочие штаны.
— Пошли, глянем на Дада, — сказал он.
Они слезли вниз, и Вирджил, наступив на собственный шнурок, с размаху уселся на землю.
— Гос-споди, и вполовину не могут сделать, как надо, — невразумительно пробурчал он.
Они прошли на другую сторону свалки, к толевой лачуге Дада. Дверь была закрыта.
— Дад! — гаркнул Фрэнклин. — Эй, Дад Роджерс!
Он грохнул кулаком в дверь, и вся лачуга содрогнулась. Крючок, удерживавший дверь изнутри, сломался, и она распахнулась. Хибарка была пуста, но вся пропиталась тошнотворно-сладким запахом, который заставил их переглянуться и скривиться — а ведь это были ветераны пивнушек, где мерзких запахов хоть пруд пруди. Вонь мимолетно напомнила Фрэнклину маринованные огурцы, пролежавшие в темном глиняном кувшине много лет, так что сочащаяся из них жидкость стала белой.
— Сукин сын, — сказал Вирджил. — Хлеще гангрены.
И тем не менее в хибарке было прибрано. Сменная рубашка Дада висела на крючке над кроватью, занозистый кухонный стул был придвинут к столу, а койка — заправлена по-армейски. На сложенной газете за дверью стояла банка красной краски со свежими потеками на боках.
— Пошли отсюда, а то блевану, — сказал Вирджил. Его лицо стало зеленоватым.
Фрэнклин, которому было не лучше, попятился и закрыл дверь.
Они осмотрели свалку, пустынную и бесплодную, как лунные горы.
— Его тут нету, — заметил Фрэнклин. — В лесу где-то валяется.
— Фрэнк?
— Чего? — коротко откликнулся Фрэнклин, который был вне себя.
— Дверь-то была закрыта изнутри. Ежели его там нету, как он вышел?
Озадаченный Фрэнклин обернулся и осмотрел хибарку. Через окно, начал было он, и осекся. Окно оказалось всего-навсего прорезанным в толе квадратиком, который прикрывал кусок пластика. В такое маленькое окошко Даду было не протиснуться — с горбом-то на спине!
— Твое какое дело, — грубо ответил Фрэнклин. — Не хочет делиться — пошел на хер. Давай отсюдова.
Они вернулись к грузовику, и Фрэнклин ощутил, как сквозь защитную оболочку хмеля медленно просачивается, наползает ощущение, которое позже он не вспомнит и не захочет вспоминать: здесь что-то пошло жутко наперекосяк. Как будто у свалки появилось сердце, бьющееся медленно, но с ужасающей жизненной силой. Фрэнклину внезапно захотелось очень быстро убраться отсюда.
— Чтой-то я не вижу крыс, — вдруг сказал Вирджил.
И немудрено: на свалке были только чайки. Фрэнклин попытался вспомнить, когда это он привозил «говнюшки» на свалку и не видел крыс.
И не сумел.
Что ему тоже не понравилось.
— Не иначе, он отраву раскидал, а, Фрэнк?
— Давай, двигай, — сказал Фрэнклин. — Сваливаем отсюдова к чертовой матери.
7
После ужина Бену позволили сходить наверх, навестить Мэтта Бэрка. Визит оказался коротким: Мэтт спал. Кислородную подушку уже убрали, и старшая сестра сказала Бену, что завтра утром Мэтт почти наверняка проснется и будет в состоянии недолго принимать посетителей.
Бен подумал, что лицо учителя выглядит изможденным и чудовищно состарившимся. Мэтт впервые показался ему стариком. Из больничной распашонки выглядывала дряблая шея, учитель лежал неподвижно и казался ранимым, беззащитным. «Если все это правда, — подумал Бен, — не ждите от этих людей никаких одолжений, Мэтт. Если все это правда, тогда, значит, мы в цитадели неверия, где с кошмарами расправляются лизолом и скальпелем, а не кольями, Библией и диким горным тимьяном. Здесь счастливы своими бригадами реаниматоров, своими шприцами и кружками Эсмарха, заполненными сульфатом бария. Если в колонне истины есть дыра, тут этого не знают и не хотят знать».
