— Нет, Скотт.
На его лице удивление, недоумение, он ничего не понимает. — Нет?
— Нет. — И сейчас не время говорить ему, что он практически ничего не рассказывал ей о своём детстве…
Практически ничего? Просто ничего. До этого дня, под конфетным деревом.
— Ну, — в его голосе слышится сомнение, — я получил письмо из банка отца… Первого сельского банка Пенсильвании… ты понимаешь, как будто где-то есть Второй сельский… и они сообщили, что после стольких лет судебное решение всё-таки вынесено, и мне причитается какая-то сумма. Вот я и сказал, почему нет, и поехал туда. Впервые за семь лет, с того момента, как в шестнадцать я окончил Мартенсбергскую городскую среднюю школу. Сдал множество экзаменов, получил папскую стипендию[83]. Конечно же, я тебе об этом рассказывал.
— Нет, Скотт.
Он неловко смеётся.
— Ладно, в общем, я съездил туда. Летите, Вороны[84], заклюйте и разметайте их. — Он каркает, вновь неловко смеётся, ещё раз прикладывается к бутылке. Вина в ней уже на донышке. — За дом выручили семьдесят «штук», что-то вроде этого, и я получил три двести, большие деньги, не правда ли? Но, так или иначе, я поездил по нашей части Мартенсберга перед аукционом, и магазин стоял на прежнем месте, в миле по шоссе от нашего дома, и если бы кто сказал мне, когда я был маленький, что до магазина всего лишь миля, я бы ответил ему, что он совсем заврался и вообще ку-ку. Магазин не работал, витрины забиты досками, на двери висела табличка с выцветшей, но ещё читаемой надписью «ПРОДАЕТСЯ». Вывеска на крыше была в лучшем состоянии, и на ней любой мог прочитать «МАГАЗИН МЮЛЛЕРА». Только мы всегда называли его «Мюли», потому что так называл его отец. Как называл «Ю.С. Стил» — «Ю.С. Бег борроу энд стил»[85],… и он называл Питтсбург Говняным городом… и… ох, чёрт побери, Лизи, я плачу?
— Да, Скотт. — И собственный голос донёсся до её ушей издалека.
Он берёт одну из бумажных салфеток, которые им дали в отеле вместе с ленчем, и вытирает глаза. Когда отрывает салфетку от лица, уже улыбается.
— Пол сказал мне, чтобы я хорошо себя вёл, пока он сходит в «Мюли», и я сделал то, о чём просил Пол. Я всегда так делал. Ты знаешь?
Она кивает. Ты хорош с теми, кого любишь. Ты хочешь быть хорошим с теми, кого любишь, потому что знаешь: твоё время с ними будет слишком коротким, как бы долго оно ни длилось.
— А когда он возвращается, я вижу, что он принёс две бутылки «Ар-си», и знаю, что он собирается сделать хороший бул, и для меня это счастье. Он велит мне идти в мою спальню и полистать книги, пока он будет его делать. В спальне я сижу долго и знаю, это будет длинный хороший бул, и для меня это тоже счастье. Наконец я слышу его крик: мне нужно пойти на кухню и посмотреть на стол.
— Он когда-нибудь называл тебя Скутером? — спрашивает Лизи.
— Только не он, никогда. К тому времени, когда я добираюсь до кухни, его там нет. Но я знаю, что он наблюдает за мной. На столе лежит клочок бумаги и на нём написано «БУЛ!». А ещё там написано…
— Одну секунду, — говорит Лизи.
Скот смотрит на неё, изумлённо приподняв брови.
— Тебе тогда было три… ему — шесть… или ближе к семи…
— Да…
— Но он мог писать маленькие загадки, а ты мог их прочитать. Не только прочитать, но и сообразить, о чём речь.
— Да? — Брови Скотта поднимаются ещё выше, как бы спрашивая: «А что тут такого?»
— Скотт… твой безумный отец понимал, что он измывается над двумя долбаными вундеркиндами?
Скотт удивляет её, откидывая назад голову и хохоча.
— Да такая мысль просто не могла прийти ему в голову. Просто слушай, Лизи. Потому что это был самый лучший день моего детства, возможно, потому, что это был такой длинный день. Должно быть, кто-то в «Гипсам» серьёзно напортачил, и моему старику пришлось работать сверхурочно, не знаю, но дом принадлежал нам с восьми утра до заката…
— И никакой няни?
Он не отвечает, но смотрит на неё так, словно у неё помутилось в голове.
— Никакой соседки, которая могла заехать, чтобы посмотреть, как вы там?
— Наши ближайшие соседи жили в четырёх милях. «Мюли» находился ближе всего. Отцу это нравилось, и, поверь мне, всем, кто жил в тех местах, нравилось тоже.
— Ладно. Расскажи мне вторую часть. «Скотт и хороший бул».
— «Пол и хороший бул». Великий бул. Превосходный бул. — Воспоминания разглаживают его лицо. Противовес ужасу на скамье. — У Пола был блокнот с разлинованными страничками, блокнот производства компании «Деннисон», и когда он делал станции була, то вырывал страничку, а потом делил на части по линейкам. Чтобы блокнота хватило на большее время, ты понимаешь?
— Да.
— Только в тот день ему пришлось вырвать две, а может, и три странички, Лизи, таким длинным был тот бул! — В этом радостном воспоминании Лизи видит, каким он был ребёнком. — На полоске бумаги, что лежала на столе, я прочитал: «БУЛ» — на первой и на последних полосках обязательно присутствовало это слово, а ниже, под этим словом…
Прямо под словом «БУЛ» ещё одна строчка, большими заглавными буквами, аккуратно выведенными Полом:
1 НАЙДИ МЕНЯ БЛИЗКО В ЧЕМ-ТО СЛАДКОМ! 16
Но прежде чем думать над этой загадкой, Скотт смотрит на последнее число, 16, смакуя его. Он переполнен радостным волнением. Прежде всего он знает, что Пол никогда не обманывает. Если он обещает шестнадцать станций, значит, будет пятнадцать загадок. Если Скотт не сможет с какой-то справиться, Пол поможет. Крикнет из того места, где будет прятаться, жутко пугающим голосом (это отцеголос, хотя Скотт поймёт это лишь много лет спустя, когда будет писать жутко пугающую историю, «Голодных дьяволов»), и его подсказки обязательно позволят Скотту сообразить, чего от него хотят.
Найди меня близко в чём-то сладком.
Скотт оглядывается и тут же задерживает взгляд на большой белой сахарнице, которая стоит на столе в полосе солнечного света. Ему нужно встать на стул, чтобы дотянуться до неё, и он смеётся, когда Пол кричит своим жутким отцеголосом: «Не просыпь его, неумеха!»
Скотт поднимает крышку, и на сахаре лежит ещё одна полоска бумаги, с ещё одной загадкой-указанием, написанной заглавными, аккуратными буквами:
2 Я ТАМ ГДЕ КЛАЙД ИГРАЛ С КЛУБКАМИ НА COЛHЦE
До весны Клайд был их котом, и оба мальчика любили его, но отец не любил, потому что Клайд протяжно мяукал, когда его не впускали в дом или не выпускали из него, и хотя мальчики не говорят об этом вслух, они знают, что кто-то, куда больше и злее, чем лиса или бродячий пёс, расправился с Клайдом. Но, так или иначе, Скотт знает, где Клайд играл на солнце, и торопится туда по коридору, не удостоив пятна крови под ногами или ужасную скамью даже взглядом (ну, может, только одним). На заднем крыльце стоит большой просиженный диван, из которого идут странные запахи, если сесть на него («Он пахнет как жареный пердеж», — как-то сказал Пол, и Скотт смеялся, пока не надул в штаны. Случись это при отце, надуть в штаны означало БОЛЬШУЮ БЕДУ, но отец был на работе). Скотт прямиком направляется к дивану, где Клайд обычно лежал на спине и играл с клубочками шерсти, которые Пол и Скотт трясли над ним. Клайд, пытаясь схватить клубки передними лапами, отбрасывал на стену гигантскую тень кота-боксёра. Там Скотт встаёт на колени, одну за другой приподнимает просиженные диванные подушки и заглядывает под них, пока не находит третью полоску бумаги, третью станцию була, которая направляет его…
