Чуть позже из-за закрытой двери печи уже раздавался счастливый смех „первопроходицы“, а ее довольное после возвращения «из лап смерти» лицо красноречиво повествовало о том, что эксперимент удался.
Затем на добровольное «сожжение» отправился Петро, за ним Паштет и, наконец, Глафира. Пребывание в Бухенвальде начинало им определенно нравиться. Фотокамера кадр за кадром запечатлевала «отчетные материалы» для потомков, а из набитой новой порцией смеси табака и краполя папиросы потянулась струйка сладковатого дыма.
Не сговариваясь, все дружно посмотрели на стоящего у крайней печи, возле спуска в подвал, Горилыча, только сейчас заметив, что тот до сих пор вообще не принимал участия ни в манипуляциях с печью, ни в обсуждении впечатлений вновь возвратившихся. Было ясно, что наиболее физически и наименее умственно развитому члену компании, что называется, не по себе, и он если и испытывает какие-нибудь эмоции, то далекие от восторга.
Тем не менее, Горилыч поддался понуканию и насмешливому подбадриванию подельников и, понурив могучую голову, приблизился к ждущему его лотку печи. Еще раз затравленно оглянувшись и наткнувшись на презрительно-ехидный взгляд Золотца, Горилыч лег на черный «противень» и комично сложил руки на груди, как будто речь шла об его истинном погребении. Желая подбодрить товарища, сердобольный Петро сунул ему в зубы раскуренный косяк с напутствием не страшиться смерти и прибаутками дескать, все мы там будем, после чего, призвав на помощь Паштета, не без натуги задвинул массивное тело еще более раскисшего Горилыча в горло печи и закрыл за ним ее чугунную дверь. Для надежности на засов.
Назад. 1946 год
Двое заключенных с бордовыми треугольниками на робах, оставшимися еще от прошлого режима, пыхтя, волокли неповоротливые носилки с телом Бывшего Шарфюрера в направлении крематория, всегда радушного и готового к приему нового топлива для своих печей. Из его квадратной кирпичной трубы уходил, практически никогда не прерываясь, в мутное небо столб серого равнодушного дыма, разносившего над лагерем и прилежащими территориями приторно-сладкий специфический запах и оставляющего на строениях и листьях деревьев прах и капельки жира, являющиеся неотъемлемой частью места и времени. Для всех, кому выпало когда-то обонять сей аромат, он навеки остался незабвенно-реалистичным.
Для двух изнуренных рабов, немеющими пальцами старающихся удержать сучковатые ручки тяжелых самодельных носилок, этот путь, похоже, также должен был стать последним, хотя робкая, как девица, надежда на чудо продолжала поддерживать их силы и решимость исполнить порученное насколько возможно безупречно, что оставляло им шанс. Ведь если они в состоянии еще пронести несколько сот метров груженые трупом носилки, то, безусловно, смогут и дальше работать на благо своей славной Родины, а это уже основание для их бодро шагающего чуть поодаль и насвистывающего что-то пролетарское земляка сэкономить пару пуль и отослать носильщиков назад в барак. Они еще послужат!
Но разговаривать запрещалось, и даже привычно-подхалимски подпеть насвистываемую конвоиром песню о Партии они не решались.
Оказавшись во дворе крематория, процессия, как и положено, двинулась к прорубленному в стене справа, метрах в десяти от угла здания, отверстию с надписью «Annahme von Leichen» – Прием трупов, сразу за которым начинался жестяной, длиной в несколько метров, желоб – последний аттракцион подготовленных к сожжению, ведущий прямо на бетонный пол подвала.
Приставив один край носилок к нижней части проема, заключенные с облегчением протолкнули внутрь принесенное ими тело. Последовавшие за этим шипящий звук трения и мягкий стук говорили о том, что транспорт увенчался успехом.
Распрямив спины и переведя дух, заключенные вопрошающе посмотрели на властителя их судеб, носящего две желтые лычки на зеленых погонах, ожидая дальнейшего распоряжения, которое немедленно и последовало. Получив приказ спуститься в подвал по лестнице и «помочь», они, не мешкая, исполнили волю конвоира, несколько воспрянув духом от мысли, что попадут в крематорий иным путем, нежели их недавний груз, и видя в этом положительный знак.
На этом, однако же, позитивное и окончилось. Описанные выше надежды этих людей сбылись лишь касательно того, что пару пуль хозяева этой мрачной берлоги действительно сберегли, в мгновение ока обняв металлическими петлями горла «гостей» и вздернув их на вмонтированных для этой цели в серую, плохо оштукатуренную и покрытую островками плесени, стену железных крюках, которые много лет спустя один из неотесанных потомков нынешних хозяев лагеря примет за часть оборудования скотобойни, в чем, быть может, учитывая здешние методы работы, не очень-то погрешит против истины.
Проскользив по вышеописанному жестяному желобу и кулем свалившись на бетонный пол, по каким-то причинам покрытый в этот час трупами не так густо, как обычно, Бывший Шарфюрер пришел в сознание. Правда, назвать сознанием в привычном смысле слова ту тошнотворную кружащуюся муть, в которой он оказался, было сложно, но, тем не менее, он понял, что каким-то чудом еще жив. Впрочем, это чудо потеряло всякую ценность, едва он определил, где находится. Оставалось лишь молча проклинать судьбу за безжалостность и издевательство. Что могло быть циничней, чем привести его в чувство перед самой топкой, дать ему пару глотков кислорода за несколько мгновений до того, как этот кислород, вспыхнув, превратится в плазму?
Его пробуждения никто не заметил, а сам он, чувствуя себя лишь бесформенной, вязкой массой, при всем желании не сумел бы себя выдать, хотя и маскировка под мертвого никакого смысла не имела.
С огромным трудом разорвав склеенные запекшейся кровью ресницы, Бывший Шарфюрер сквозь бордовую колышущуюся дымку наблюдал расправу, учиненную добрыми молодцами над двумя спустившимися по лестнице заключенными, которых он в силу почти пропавшего зрения не узнал.
Муки тела не трогали его более, ибо тела не было; душевные переживания не имели более субстрата, а «собирать в кулак силу воли» было бы в сложившихся обстоятельствах просто глупо. Он сделал все, что было в его силах, а чертя на полу камеры каббалистический символ и произнося над ним жуткие ломаные слова какого-то дикого языка, был, должно быть, уже невменяем.
Отголоски прошлого… А было ли оно, прошлое? Существовали ли когда-то на самом деле отец, мать, черно-белая мачеха с ее цепким взглядом, железной душой и каббалой, ставшей для него кабалой? Была ли когда-то реальностью та дикая идеология, под марши которой он отбивал шаг и знаков отличия которой жаждал? Да и существует ли он сам, или и это – чья-то бредовая идея?
