Я вспомнила, что он говорил Леонарду несколько месяцев назад. Мужество бывает разным. Я видела, как Дудочник сражался, и видела, как он стоял перед собранным войском и вдохновлял его на битву. Но теперь, чтобы последовать за мной, ему требовалось иное мужество.
— Если я отправлюсь прямо сейчас, — сказала я, — то успею пересечь западный хребет, пока держится снег.
— Я пойду с тобой, — решил Дудочник.
— Я рада. — И только произнеся фразу вслух, я поняла, что не кривлю душой.
Долгие дни, пока мы ехали на запад, мой разум постоянно возвращался к последним минутам в вентиляционной трубе. К именам Кипа и Зака, которые пришли ко мне инстинктивно, словно дыхание.
Я частенько думала о Зои, хотя Дудочник ни разу о ней не упомянул. Единственное, что мы могли утверждать наверняка — она жива. И хотя мне не хватало щелканья лезвия о ее ногти, по-моему, ей лучше там, где она сейчас — где бы это ни было, — в неведении о тех новостях, что мы с Дудочником вырвали из Ковчега. На Зои и так лежало достаточно бремени.
Ночью мне пригрезился взрыв и утес в ожидании корабля. К счастью, видения о Кипе в резервуаре больше не приходили, но теперь, когда я понимала их значение, кошмары о взрыве приобрели новую мощь.
— Когда-то я думала, что мой дар меня подводит, — сказала я Дудочнику однажды ночью после того, как взрыв испепелил мой сон. — Видения казались туманными и непоследовательными и только путали меня. Теперь понятно, что это я их подводила — видела только то, что хотела видеть.
— А может, только необходимое?
Я продолжала смотреть в ночное небо.
— Возможно, только то, с чем ты могла справиться, — продолжил Дудочник. — Если бы ты с самого начала знала правду о взрыве, это могло быть чересчур. Возможно, ты сошла бы с ума. Или опустила руки.
Иногда мне казалось, что мое безумие — это Ковчег, погребенный глубоко внутри. Я чувствовала его, даже если Дудочник не мог. И вскоре оно выйдет на поверхность.
Ω
Мы бежали из Ковчега мокрые, почти заледеневшие, и для меня это закончилось лихорадкой. Три дня я потела и тряслась, шея опухла, в горле першило. Дудочник не жаловался, но липкая кожа и надсадный хриплый кашель выдавали его плохое самочувствие.
На высокогорном перевале из-за глубоких снежных заносов нам приходилось слезать с лошадей и вести их под уздцы. Когда мы миновали перевал, у меня зуб на зуб не попадал, а Дудочник не мог сдержать дрожь.
Мы понимали, что долго так не протянуть. В полночь нам попалось небольшое поселение, вытянувшееся вдоль ручья. В окнах домов не мелькало ни огонька. Мы решили привязать лошадей выше по течению и рискнули проникнуть в сарай на самой окраине, где, поднявшись на сеновал, устроились на сене. Не обращая внимания на зуд и покалывание от сухих стеблей, я глубоко зарылась в тепло. Дудочник рядом как мог пытался сдерживать кашель.
Меня попеременно знобило и кидало в жар, опухшая шея пульсировала от боли. Мы даже не уснули, а провалились в сон.
Болезнь притупила нашу осторожность — мы не дежурили ночь в карауле, и на рассвете нас разбудил стук открывающейся двери сарая.
Лязгнул металл — Дудочник сдернул с пояса нож. Но на сеновал никто не поднялся, а снизу доносился лишь шум неторопливой повседневной работы. В сарай затолкали тележку, о деревянный пол застучали дрова. Лежа лицом вниз, я разгребла сено и уставилась в щель между нетесаными досками. Дверь сарая была открыта настежь в занимающийся рассвет, а одноглазая женщина грузила на тележку дрова из кучи в углу.
И тогда я расслышала свист. Конечные ноты смазывались в студеном воздухе, но я сразу узнала мелодию песни Леонарда. Женщина насвистывала припев, замолкая между строчками, чтобы наклониться за следующим поленом. Она сопела на холоде, поэтому половина нот была скорее дыханием, чем мелодией. Но этого вполне хватило, чтобы в моей голове слова тут же легли на музыку, доносимую ленивым ветром:
Не замерзнешь и не устанешь
И не будешь там голодать.
Никогда уже не состаришься,
Но за это жизнь надо отдать.
Дудочник улыбался, как и я. Я закрыла глаза и нашла его руку. Песня дошла и сюда, за сто миль северо-западнее того места, где мы в последний раз видели Леонарда живым. Не бог весть что — просто рассеянный набор нот, на мгновение зависших, словно стайка мошкары в воздухе. Такой пустячок — всего лишь песенка — тем не менее распространял послание о резервуарах шире и шире.
Мы выскочили из сарая, как только женщина ушла, и убежали из поселения в блеклый рассвет. Я думала о Леонарде — холоде его мертвой плоти, сломанной гитаре на шее. За последние несколько месяцев я видела достаточно смертей, чтобы понять безусловность кончины. Я видела трупы на Острове и в битве при Нью-Хобарте. Я видела Кипа на полу зернохранилища с изогнутыми под немыслимыми углами руками и ногами, потом видела его тело законсервированным в резервуаре. В смерти нет ничего романтичного, и ничто не может воскресить покойников: ни резервуары, ни слезы, ни песни. Но, услышав музыку Леонарда в сарае, я поверила, что хотя бы часть его выскользнула из той петли.
Ω
Дорога до Сурового мыса заняла еще две недели. Снег растаял, а с ним отступила и наша лихорадка. Благодаря запасной лошади мы могли чередовать коней и продвигались на запад довольно быстро, хотя нам и приходилось путешествовать по ночам, как только мы ступили на земли альф. Больше недели ушло на преодоление холмов, усыпанных деревнями и городишками.
Невидимые, мы шли сквозь ночь. Я не испугалась, даже когда Дудочник сказал, что мы проезжаем в нескольких милях от самой крупной заставы Синедриона на западе. Я видела Ковчег, знала его секреты. Каждый раз, засыпая, переживала взрыв. Теперь немногое могло меня напугать. А подслушанная на сеновале песня приободрила, помогла исцелить больное тело даже сильнее всех тощих зайцев, что ловил Дудочник.
Ω
Через какое-то время земля вновь стала неприветливой, иссеченной прибрежными ветрами, а на горизонте показалось море. Негостеприимные утесы, врезающиеся глубоко в океан. Я сразу узнала скалы, которые мне грезились. Белые, как рассеченная плоть до того, как кровь оросит рану.
Во сне я увидела море и, очнувшись, поняла, что волны, плескавшие на краю моего сна, — не видения. Я быстро села, почти ожидая увидеть спящую рядом Зои, словно она никогда не уходила. Но наткнулась только на спину Дудочника: он сидел у выхода из пещеры, глядя, как над водой садится солнце.
— Этот мыс там. — Он кивнул на север, где скальный выступ грозил океану обвиняющим пальцем. — Суровый мыс. Так и не скажешь, но с севера есть подход к небольшой бухте. Когда курьерские корабли с Острова шли в эти края, наши разведчики на материке зажигали на мысе сигнальный огонь, давая экипажам знать, что высадка безопасна.
Вершины мыса мы достигли в полной темноте. Хворост, который удалось собрать, был влажным, и Дудочнику пришлось вылить на него остатки масла из фонаря, чтобы уговорить огонь разгореться.
Мы прождали до утра, но не увидели ответного огня, лишь шапки белой пены там, где волны разбивались о скалы. Крики чаек скрипели в ночи.
На рассвете от костра остался только пепел.
Вздохнув, Дудочник потер лицо.
— Попробуем еще раз следующей ночью, — сказал он. Однако я заметила, как поникли его плечи и опустились уголки губ.
Мы должны были бы выучить урок после Острова, после резервуаров с мертвыми детьми. После того как Зак бросил носовые фигуры к нашим ногам. И после Ковчега, в котором таился лишь новый взрыв. Нет ничего опаснее надежды.
